С. ПЕЛИШЕНКО, С. ОСТАШКО ХОЖДЕНИЕ ЗА ДВА-ТРИ МОРЯ.: Глава 4

Глава 4. ПРИНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ.

12 июля. Переход остров Джарылгач - бухта Узкая. Ветер N.

I

...И вот, как уже было сказано, утро просочилось в каюту вместе с дождем. На койку падали тяжелые холодные капли. Сверху яхта протекала значительно больше, чем снизу.
Дождь уже шел, когда "Гагарин" отдал якорь у оконечности острова Джарылгач. Именно этой ночью меня поднял звон цепей, нас тянуло на отмель, был аврал, сна не было, и именно сегодняшний рассвет возродил естественный вопрос: зачем же все-таки я во все это ввязался?..
- Все-таки согласись, Баклаша: повезло нам, - задумчиво сказал Сергей. Поскольку я молчал, судовой врач поднялся, кряхтя и трудно помещаясь в каютном пространстве, натянул штормовой плащ; скрылся в люке.

Я продолжал лежать с уютным ощущением: имею право. Во время ночного аврала матросы так и не проснулись. Сергей поступил остроумней: когда цепь запасного якоря наконец зазвенела в клюзе, сонно спросил, откуда звон и по ком он звонит. Я с удовольствием прислушался: сверху, с палубы, донесся гневный голос Данилыча. В альпинизме это называется "разбор восхождения". Правда, доставалось - ше такое? - в основном Дане. Меня не касается...
Койка мерно покачивалась. Несмотря на сырость, можно было еще поспать; можно и обдумать возрожденный вопрос о смысле моего здесь присутствия. С момента отхода вопрос этот как-то забылся, подавленный обилием впечатлений. Впрочем, заниматься самопознанием и сейчас не хочется. Хорошо ведь? Хорошо... Эффект палатки: мокро, тесно - и беспричинно уютно, защищено. Палатка, которая движется. Купе, которое плывет. Каюта... Почему это, попытался я подогреть угасающее сознание, почему только в каюте начинаешь понимать, что вне каюты ты был, строго говоря, ненормальным?.. Тендра, "Мгла", простая смерть Володи, шипит за тонким бортом вода, удивительно спокойное лицо тети Пати... как же она-то без каюты обходится? Я начинал задремывать.
- Баклаша! - Лицо Сергея, возбужденное, мокрое, нависло в раме люка. - Поглядел бы, что делается! Дрыхнет он!.. - Судовой врач опять исчез. Из люка пахнуло сырой свежестью.
В крышу каюты по-прежнему стучался дождь. Я встал, надел штормовой костюм и поднялся на палубу.

II

На руле стоял Даня. Его цыганская бороденка мокро топорщилась, в зубах торчала раскисшая папироса, с полей невообразимо-фетровой шляпы лилась вода. Над мастером по парусам плыло небо, налитое всеми оттенками свинца и олова; на горизонте этот припой натекал на бронзу с прозеленью. Угадать, где небо переходит в море, помогала только ниточка далекого берега с едва заметными портовыми кранами. А впереди и горизонт, и небо закрывали паруса.
Меня охватило ощущение праздника. Вдоль Тендры, из-за слабого ветра в сочетании с пограничным "контрольным сроком", шли под мотором; но и сонный полет под парусом на переходе Ильичевск - Очаков был не похож на то, что я сейчас видел. Происходило нечто совсем иное.
Дождь был соленым. С гребней срывалась пена и зависала, с кажущейся неторопливостью плывя по ветру. Из ералаша волн в какой-то неуемной радости вылетали двухцветные тела мелких дельфинов-белобочек и с плеском погружались, проныривая под бушприт. Мы шли фордевинд. Ветер шелестяще выл, и казалось, что этот звук, один звук несет яхту. Паруса гудели, как трансформатор высокого напряжения. Зыбь приходила в корму слева; на гребне нос яхты начинал подниматься, корпус вдавливало в воду, и в этот момент максимальной скорости, когда Даня с трудом удерживал румпель, из-под киля вдруг вылетал водоворот свистящей пены, шипел - и улетал в сторону, расплываясь далеко позади!

- Хорошо идем! - прокричал Данилыч. Его широкое лицо блестело, глаза светились, как у мальчишки перед охотой. - Данька! Давай еще и апсель поставим!
Мастер по парусам с готовностью кивнул, передал руль "бате" и скрылся в носовом отсеке. Вскоре оба матроса тянули какие-то фалы, обменивались репликами типа "отдай штаг"... Мы с Сергеем тупо переминались с ноги на ногу. Обидно чувствовать себя идиотом, но я совершенно не понимал, что такое штаг и кому его нужно отдать.
Трясина парусной терминологии неизбежно засасывает новичка. Перед отъездом я полистал "Школу яхтенного капитана", и в голове бессмысленно засел один из вопросов для самопроверки. Звучит он так: "Отдавать ли топенанту бизани при галфинде?" Полная парусность "Юрия Гагарина" - около ста квадратных метров, самый большой парус - стаксель. Передняя мачта - грот, парус на ней тоже грот. Все это я знал и уже не называл точно такой же парус на второй мачте "задним гротом". Это была бизань; впрочем, мачты имеют одинаковую высоту, иногда сам капитан именовал грот-мачтой как раз заднюю, передняя становилась фок-мачтой, парус на ней - фоком, бизань исчезала, и я невольно повторял фразу одного из коллег-преподавателей, обращенную к студентам:
- Знаете что? Не нужно делать из меня дурака...

Апсель, по форме похожий на лист каштана, взлетел вверх, хлопнул и распустился.
- Хорошо потянул! - Данилыч всем телом навалился на длинное перо румпеля. Накренившись, яхта полетела еще быстрей.
- Батя! Может, на штурвал руль перевести?! - закричал Даня.
- А?!
- Управление... на штурвал! Легче будет!
- Не надо! Я так лучше лодку чувствую, вот оно! - В двух метрах друг от друга капитану и мастеру по парусам приходилось кричать во весь голос. Негромкие шипящие гласные ветра уносили слова куда легче, чем вчерашний грохот мотора.
- Узлов шесть идем! - закричал Данилыч.
- Шесть?! - Даня вспыхнул. - Какие шесть, когда восемь!
- Шесть, - капитан дернул рулем, оценил взглядом улетающую воронку - и обидно ухмыльнулся. - Шесть, сынок.
- Ну ше ты начинаешь, батя?! Без апселя семь было!
- Шесть. Опять споришь?! - неожиданно побагровел Данилыч. - Ты с мамой своей спорь, со мной спорить не надо, вот оно. Спорим, что шесть?..

Даня капризно затряс головой. Данилыч вдруг бросил руль. "Гагарин" вильнул, слегка изменил курс и, к моему облегчению, ровно пошел сам, а капитан схватил мастера по парусам за плечо - идем! - и потащил на нос. Мне было видно, как оба отчаянно жестикулировали, щупая стаксель. Судя по долетавшим фрагментам, одновременно с количеством узлов обсуждались дела семейные.
Помнится, перед отходом из Ильичевска, узнав о том, что один из матросов капитанский сын, я огорчился - в команде будет любимчик. Что ж, я не ошибся. В качестве "своего" Даня находится на усиленном режиме воспитания. По отношению к остальным Данилыч - терпеливый моралист, склонный к нотации, но Даня обладает способностью мгновенно вывести капитана из себя, сам заводится с пол-оборота, потом так же быстро остывает, и называется у него весь этот ритуал "поцапаться с батей"...

- "Восемь"! Спорит он!
- Ну не восемь. А ше, шесть? - Постепенно затихая, семья Кириченко возвратилась на корму. Перемирие было достигнуто решением "набить еще и кливер".
Лично мне казалось, что узлов - все девять. Норд свежел; в порывах яхту с корнем вырывало из воды и несло по воздуху. Берег Джарылгача давно исчез, мы пересекали широкий Каркинитский залив. Тяжелой синевой наливались скаты двухметровых валов. Дождь по-прежнему лил, и его капли висели неподвижно, летя: по ветру рядом с нами.
Должно быть, прошло несколько часов; я этого не чувствовал. Впереди открылся берег Крыма. Он был похож на срез броневой плиты, разделяющей небо и море.
- Буди штурмана, пускай определится! - весело закричал Данилыч. Это была емкая фраза. Во-первых, судовой врач назначался штурманом: его увлечение навигацией не прошло для капитана незамеченным. Во-вторых, я только сейчас заметил, что врач-навигатор спит, спит сидя. Его нос опустился на грудь, а из рук выпал карандаш и промокший блокнот...

Из путевых записей Сергея
12 июля, ветер N, пять баллов. Переход о. Джарылгач - бухта Узкая. Истинный курс 190. Девиация 10, компасный курс 180 на Межводное. Расстояние: 30 миль. Ориентировочное время движения: 6 часов. Первой откроется нефтяная вышка на Бакальской косе, слева от курса 20. Берег согласно лоции откроется за 8 миль, в 12.30. Створы Ярылгачской бухты: см. "Огни и знаки Черного моря". Затем курс 220, компасный 210, и все это нужно помнить, когда тебя будят!

- Так где мы? - Капитан явно иронизировал.
- Киммерия... - пробормотал Сергей, глядя на стремительно растущий берег. Древнее название Крыма прозвучало античным ругательством. - Где нефтяная вышка?
- Нету, снесли. Твои действия?
Навигатор вопросительно зашипел. Уже были видны фонтаны прибоя. Справа серые скалы понижались перед входом в какую-то бухту. Данилыч сжалился:
- Вот оно! - Он ткнул в карту, и мы впервые оценили своеобразную прелесть этого выражения. "Гагарин" выходил точно к цели.

III

Вход в бухту Узкая довольно широк. Яхта дважды повернула, обходя мыс и каменный мол. Тяжело упали мокрые паруса. В маленькой, со всех сторон укрытой гавани стояла неожиданная тишина. Ветер порвал облака, открылся кусок вымытой синевы. На берегу валялись рассохшиеся рыбачьи баркасы. В воде отражалось кафе стиля модерн и ветхий дом с вывеской "Баня".
- Поздравляю с прибытием в Крым, господа! - торжественно сказал капитан.
- Крым - курорт, - изрек Сергей. - Это не Крым. Стереотип не срабатывает. Логично?
И все же это был Крым. Цвет воды, мягкая настойчивость солнца, белая пыль, которую поднял проехавший в стороне грузовик, - все это было чуть ярче обычного.

Мы пришвартовались к борту единственного в бухте судна - сейнера. Борт был ржавый, в соляных потеках. На палубе громоздились бочонки, в воздухе витали ароматы рыбного промысла.
- Морякам привет! - На сейнере показался вахтенный, такой же мятый и просоленный, как его судно. - Откуда?
- Из Одессы.
- Ну?! Слышь, Витя, опять одесситы! - обрадовался рыбак. Откуда-то из трюма тут же вынырнул Витя. Он был помоложе. Оба уставились на нас с веселым зрительским предвкушением.
- В чем дело? - гордо спросил Данилыч. - Какие одесситы?
- Были тут до вас, позавчера ушли... Веселые! Капитан рыжий такой, молодец! В фуражке с крабом ходит.
- И в черном свитере? - Данилыч поморщился.
- Точно. Ну, выдавал! А вы "Частушки морские" тоже можете?..
- Солярка у вас найдется? - не отвечая, осведомился капитан. Старший рыбак громко засмеялся, решив, видимо, что представление началось.
- Ну дает!.. Как не найдется? Бутылку дашь - по краспицы зальем.
- Вот оно. Вы немного отдохните, - повернулся к нам Данилыч, - а потом горючки наберете. На заставу сам схожу...

Капитан начал собираться. По мере того, как штормовая одежда сменялась парадно-выходной, лицо Данилыча теряло праздничное выражение. Когда он взял папку с документами, перед нами был уже не морской волк, а пожилой человек, которому предстоят неприятности.
- Мне тоже на берег, - вдруг твердо объявил Саша - Письмо могло прийти. От матери. До востребования.
- Дай бате паспорт, - быстро предложил Даня. - Он получит. Возьмешь письмо, батя?
- Спасибо. Я сам, - Саша покраснел и отвернулся от невинно улыбающегося мастера по парусам.

Заправка яхты горючим - процедура сложная. Нацедить канистру в машинном отделении сейнера, из широкого крана в узкое горлышко; подняться наверх, перелезть через борт и леерное ограждение; заползти в кормовой отсек яхты и там, согнувшись в три погибели, фильтровать маслянистую жидкость с помощью лейки, затянутой марлей... Рыбаки, разочарованные уровнем проявляемой нами веселости, издали все же поглядывали с ожиданием на новых одесситов; не отчаивались.
- Сколько вам платят? - неожиданно спросил Витя.
- Как это??
- Ну как... полевые, прогонные?
- Отпуск. Мы отдыхаем, - с канистрой в руках прохрипел Сергей.
- Во дают! Молодец!..

Данилыч вернулся довольно скоро, одновременно с Сашей.
- Ну? Что застава?
- Потом расскажу. Давайте обедать... - Но после еды капитан молча залез в машинное отделение и стал осматривать мотор.
На сейнере тоже отобедали. Старший рыбак вышел на палубу. Он уже значительно меньше нуждался в увеселениях извне.
- Ребяты! Ухи хотите? Юшка нормальная... Мы были сыты; по простоте душевной я начал отказываться. Вмешался Сергей:
- Ну если попробовать, на завтра...
- Кастрюлю тащи.
Даня охотно нырнул в каюту, вынес шестилитровую емкость.
- Да вы чего?.. - Рыбак даже обиделся. Витя вытащил из камбуза и показал их Кастрюлю. Напоминала она гайку, которой крепится на валу главная турбина Нурекской ГЭС. Даня поскреб бородку, достал ведро. Ведро заполнилось до краев.

- А это что? - продолжая проявлять душевную простоту, я указал на объемистый белый кусок мяса, окаймленный нежным жирком. Рыбак пожал плечами.
- Белуга. Без красной рыбы разве уха?
- Белуга, извините, не красная рыба. Красная - горбуша, чавыча. Семейство лососевых, - заявил Саша. Рыбак только еще раз пожал плечами. Мастер по парусам ехидно улыбнулся.
- Саня! Ты письмо получил?..

IV

Странно: Данилыч упорно не желает сообщить, что произошло на погранзаставе.
- Хорошо все, потом... Баки доверху заполнили? Ну вы тогда немного отдохните... - Капитан на секунду задумался. - Компасом надо заняться, вот оно.
О гнусной необходимости время от времени заливать в компас спирт - испаряется, видишь ли! - мы уже были наслышаны. На борту "Гагарина" много компасов. Самый маленький, авиационный, легко может уместиться в кармане случайного гостя; чтобы этого не случилось, он наглухо привинчен в каюте. Несколько шлюпочных, побольше, отражают развитие отечественного компасостроения за последние сорок лет.
Главный же компас "Гагарина" напоминает противотанковую мину, зачем-то установленную на кардановый подвес. Ящик с этим сооружением находится на крышке люка перед штурвалом и при желании легко может быть снят; нужно только, чтобы такое желание одновременно возникло у пяти-шести человек. По ободу котла тянется непереводимая надпись. Возможно, в ней разъяснено, где Данилыч его достал и как дотащил. Достоверно одно: спирта в эту навигационную установку входит много.

Дивный аромат поплыл над бухтой Узкая. Старший: рыбак побледнел.
- Вы что делаете?!
- Хочешь выпить? - напрямик спросил Данилыч,
- Не в том дело... В него, гада, и воду можно заливать, мы всегда так делаем... Вам что, не жалко?! Нам было жалко.
- Даня, - спросил Сергей, а если в тебя влить два литра спирту, ты правильный курс укажешь?
- Да ты ше! Я буду падать точно на север.

Когда мы окончили свое черное дело, уже смеркалось. Кажется, капитан ждал именно темноты. Не придумывая никаких новых работ, он собрал команду в каюте, зачем-то закрыл люк, зажег лампу. Это походило на сходку заговорщиков.
- Вот что, господа... Выхода не дали. У них яхта потерялась.
- А нам какое дело?.. Как потерялась?..
- Дай-ка папиросу, Слава, - неожиданно попросил некурящий капитан. Он неумело затянулся и вдруг закричал:
- Ему что! Пижон! Покривляется, ему все простят и дальше пустят!..
- Извините, Анатолий Данилович, - робко сказал в наступившей тишине Сергей. - Можно я люк открою? Духота невыносимая.
- Им что! Стали где-нибудь и водку пьют! А выпускающий на всех одесситов бочку катит?!
- Знаешь, батя, давай по порядку, - попросил Даня.

Постепенно выяснилось следующее. Потерялся одесский катамаран "Мечта"; по словам Данилыча, "терялся" он каждый год. Вольнолюбивый катамаран обладал интересной особенностью: при виде какой-нибудь уютной бухточки тут же забывал о контрольном сроке. Пограничная строгость "Мечте" нипочем: капитан ее, в миру не то конферансье, не то массовик-затейник, по отзывам рыбаков - "веселый, в фуражке с крабом", по определению Данилыча - пижон, - приноровился давать на заставах шефские концерты. Последние избавляли от законного возмездия его самого, но, естественно, не других: не нас. "Но это же чепуха какая-то получается?" - "Чепуха", - согласился Данилыч. А главное, идет эта самая "Мечта" вроде бы по нашему маршруту, на Волгу... Не точно, но вроде бы...
Некоторое время мы молчали. В желтом свете лампы на лбах экипажа блестели крупные капли пота. Жара в каюте и вправду была невыносимая.

- Во гады... - пробормотал Даня, и тут весьма своевременно прозвучал спокойный, трезвый голос Саши:
- Не совсем понимаю... Чего мы разволновались все?
- Как почему?! Пижон этот впереди... нам же покою не будет, вот оно!
- Следовательно, нужно их обогнать, - спокойна сказал Саша. - В конце концов, дело обстоит просто: как только найдется катамаран этот - отпустят и нас. А когда опять станет, мы его обойдем.
- Логично, - согласился Сергей. - Знать бы только, как они выглядят. А то еще не тех обгоним.
- Ну, это проще простого. Всегда пижоны под рыжим стакселем ходят, - Данилыч уже немного успокоился. - Перегоним. Должны на Волге первыми быть, вот оно!..
На том и порешили. Тревога - не совсем, кстати, понятная, - которую вызвало появление соперника, быстро улеглась. А зря.
Зря.

Я, помню, даже порадовался. В документах похода, в графе "цели и задачи", значится "выполнение спортивных нормативов, а также посещение мест боевой и трудовой славы". Таков общий знаменатель наших устремлений; личные мотивы стройность формулировки досадно нарушают. Вернее, нарушали.
Вот они сидят передо мной в каюте, члены экипажа парусно-моторной яхты "Юрий Гагарин". Наверное, каждый ждет чего-то своего от путешествия. С Даней, допустим, ясно - спортсмен, "мастер по парусам". Сергей натура легкая, нервная, навигационная; для него на первом месте поиск свежих ощущений. Саша загадочен, я... ну что ж, пока будем считать, что моя цель - в ходе путешествия перенять педагогический опыт у Данилыча. Сам же капитан свою сокровенную идею сформулировал совсем просто - должны на Волге первыми быть, вот оно! - и мы, все разные, вдруг все вместе почувствовали обиду при мысли, что "Юрия Гагарина" опередит чья-то "Мечта".
Появление неожиданного соперника сплотило команду; я понял, что окончился один из очень важных этапов путешествия.
Другое дело - знакомство с яхтой и морем. Этот этап продолжался.

Глава без номера, к дневнику почти не относящаяся. ПРОНИЦКИЙ ВЛАДИМИР ФИЛИППОВИЧ.

I

Старик и мальчик молча разглядывали друг друга. Кожа на руках старика была полупрозрачной, как потемневшая от времени калька, и даже на вид такой сухой, что у мальчика зачесались десны. Еще мальчику запомнился запах мазута и соли, всегда, как он позже убедился, сопровождавший старика. Этот тяжелый и привлекательный запах рождался сразу за проходной судоремонтного завода Марти. Что именно пахнет, определить не удавалось. Сладостная вонь возникала в атмосфере сама, как некая гармония сфер, а затем конденсировалась в одежде и брезенте, которым накрывают лодку.
А старик во время первой встречи с мальчиком думал о том, что все-таки это обуза, да и Барту, моторист лодки, в няньки не годится, с его-то языком. "Приобщить ребенка к морю" - это была чисто женская идея. Старик не стал возражать. За свою долгую жизнь он был женат трижды.
Женщины тверды в достижении того, что кажется им добрым, хотя часто не имеют никакого понятия о том, чего добиваются.
И вот ведь какая странность: довольно часто женщины попадают в точку. Мальчик родился через десять лет после войны, а старик был настолько стар, что в последней войне уже не участвовал.
Старик веровал в единого Бога, хотя и не слишком истово. В церковь он не ходил. Мальчик, как и любой мальчишка, был ближе всего к стихийному язычеству и лет до десяти искренне считал себя атеистом.
И старик, и мальчик очень любили книги и кино. Кроме того, они оба любили жизнь и оба имели право жить в свое удовольствие, потому что стояли на краях пути - каждый на своем.

Женщины не ошиблись.
Довольно скоро мальчик стал называть старика Дедой. Это было имя собственное: в родстве, даже отдаленном, они не состояли. Их сблизили рыбалка, море и маленькая фелюга под названием "Форель".

II

Вставать приходилось в шесть, если шли на бычка, и в половине пятого, если подходила Белая. Пока не исчезла куда-то скумбрия, поднимались и раньше; в этих случаях мальчик ночевал у Деды. Но качалка - скумбрия крупная, матерая - в последний раз подошла к Одессе в мае шестьдесят первого, чирус появлялся все реже, а ставрида хоть и относилась к благородной Белой рыбе, однако столь ранних подъемов все же не стоила. Старик вообще презирал ставриду, вспоминая, как ловил ее на обычную удочку возле Хаоса, по ведру за час, а самодуры специально вязал с крупными крючками, чтобы "всякая ферина" не цеплялась. Мальчику очень нравились рассказы Деды о прошлом. У мальчика был один замечательный, хищно изогнутый ножик специально для метания. Когда бросаешь этот ножик в старую акацию во дворе, он иногда с дребезжанием отскакивает; но иногда раздается правильный сухой щелчок - и лезвие застывает, глубоко вонзившись в кору... Пока рукоятка ножа еще подрагивала, мальчику сводило скулы какое-то непонятное счастье; и похожее ощущение возникало, когда Деда вспоминал давнее обилие рыбы, ловлю кефали, ныне сгинувшей, или с точностью до сантиметра показывал длину пеламиды, оборвавшей его самодур осенью тридцать восьмого года.

Деда жил в переулке возле бульвара. Перед восходом на бульваре бывало тихо и безлюдно. Листья платанов расслабленно шуршали, и мальчик думал о том, что днем, пожалуй, может и посвежеть. Стая сухогрузов в заливе строилась носами к северо-востоку, и это предвещало "широкий". Вода при таком ветре обычно теплая, желтоватая, для рыбалки это гораздо лучше, чем кристальная прозрачность, которую создает юго-западный "молдаван". На ходу мальчик трогал спинки бульварных скамеек; спинки были сухими, роса не выпала, значит, и "молдавана" не будет. Проходя мимо подворотен, мальчик слышал, как его шаги повторяет гулкое утреннее эхо; кажется, это ничего не предвещало, просто было интересно.

Двор Деды накрывали каштаны. Мальчик осторожно покашливал; в окне старика раздавался ответный кашель и вспыхивал свет. Теперь следовало ждать. Двор заполняла глухая тишина - как под подушкой. Тишина ползла из открытых окон. Вокруг спало очень много людей, но их дыхания не было слышно.
- Кепи? - тихо спрашивал старик, спускаясь с лестницы.
- Здравствуй, Деда.
- Здравствуй. Где кепи?
- Дома забыл, - мальчик терпеть не мог это "кепи", а старик терпеть не мог, когда мальчик его забывал.
- Ви знаити, ше это за малшик?! Это ише тот малшик... - Старик шепотом цитировал старый одесский анекдот. Копировать еврейское произношение шепотом трудно, и Деда не справлялся. Поэтому за воротами он повторил то же еще раз, уже громко, и справился.
- Я из газеты сделаю шляпу, - говорил мальчик.
- Как в прошлый раз он сделает. Нет, это тот малшик. Какой ветер, ты смотрел?
- Широкий. Давай, Деда, под мыс пойдем!
- Посмотрим. Сколько я тебя прошу - не загадывай! А вдруг Белая подошла?
- На Каролино-Бугазе, мне дядя Боря рассказывал, уже берут. По времени давно пора, - говорил мальчик. Этот неторопливый утренний разговор всегда повторялся и никогда не надоедал. Это был разговор мужчин, знатоков, узких специалистов.

Из переулка на Военный спуск шли проходными дворами. Дворы, расположенные ступенями, на разной высоте, были соединены узкими лесенками, а в боковых ответвлениях росли неожиданные в центре города хуторки с огородами, курами, цепными собаками. В одном из полуподвальных окон - всегда одном и том же - кто-то невидимый густо дышал ниже уровня земли.
Потом выходили на улицу. Отсюда, в конце крутого спуска, уже близко виднелся порт, хлебная гавань, шары на вышке метеослужбы. Над этим запутанным миром нависала и как бы непрерывно надвигалась темно-синяя стена моря.

III

Я часто вижу их обоих, старика и мальчика, в этот тихий утренний час - вижу почему-то всегда сзади, со спины, и немного сбоку. Деда довольно высок и худ; одет он чисто и - для старика - даже щеголевато.
Мальчик, конечно, без "кепи". В руках у них по "баяну" - так называют емкость для рыбы, дощатый гибрид саквояжа и ящика. Я слышу их голоса - подходя к причалу, они обсуждают детали будущей рыбалки. На "Форели" есть запас соленых рачков, Деда захватил отличную наживку для камбалы или "кнута" - бычье сердце, нарезанное мелкими кубиками, - но этого, если пойдет настоящий клев, может не хватить. Они оба всегда надеются на какой-то небывалый клев, причем старик даже больше, чем девятилетний мальчик, - он азартней и суевернее. Мне хорошо известно, что в конце концов они решат доловить свежих рачков возле дока. Я знаю, чего они опасаются, - Барту, старый напарник Деды, может, как всегда, опоздать. Я вообще знаю и старика, и мальчика очень хорошо, потому что этим мальчиком двадцать лет назад был я сам. Старика, моего Деду, звали Владимиром Филипповичем Проницким.

IV

Он всю жизнь проработал на судоремонтном заводе в довольно скромной должности. Особых наград не имел, особых взысканий тоже. В общественной работе участвовал умеренно, не писал стихов, не пострадал во время культа личности. Себя он считал и называл маленьким человеком; сейчас я понимаю, что Владимир Филиппович был человеком далеко не "маленьким", но все же обычным. Даже в рыбалке он не достиг вершин: на причале судоремонтного были ловцы куда добычливей.
Деду выделяла только доброта, честность и особая черта, которую я не могу определить иначе, чем "большое количество жизни". В свои восемьдесят два года он был полон идей, по разным причинам совершенно неосуществимых: сюда относились замена мотора на "Форели" с Л-6 на Л-12, постройка каюты, покупка двух мопедов для изготовления моторного тандема, наконец, какой-то дальний и всеобщий поход, который предполагалось осуществить вот как: мы нанимаемся на корабль, я юнгой, а он матросом, и плывем. Активность, проявляемая Дедой при выполнении этих планов, аналогию с Маниловым исключала; кстати, каюту на "Форели" он действительно сделал. На него очень сильно воздействовала музыка - до слез. У него были небольшие быстрые глаза и крупный, мясистый, жизнелюбивый нос.
Глядя на определенную категорию юнцов, волооких, с растянутой вялой речью, я по контрасту часто вспоминаю Деду. В механике известны законы сохранения энергии, количества движения или импульса, момента импульса... Деда сумел сохранить "количество жизни", которое было ему отпущено, до глубокой старости. Удается это немногим: это не механика.

Я хорошо помню, как мы с Дедой в последний раз поднимали "Форель". Была осень; листья деревьев по дороге на причал уже приобрели грубую окраску виноградных выжимок. На причале передвижной кран скрипел, одну за другой подцеплял лодки, их длинные тела плыли по воздуху, и странно, как в нырке, было смотреть на влажные днища фелюг и шаланд снизу вверх. Потом совершила перелет, легла на землю и "Форель". Киль еще блестел от соленой влаги; высыхая, он становился зеленоватым, как старая бронза. Такой цвет всегда приобретает от долгого пребывания в море краска "ХВ", в которую, чтобы днище не обрастало, добавлен яд. Этот неестественно сухой, шершавый цвет был цветом сработавшего яда.
Зимой Деда умер. В последние дни он почти непрерывно твердил какое-то короткое слово; сначала домашним казалось, что старик просит пить. Но это было другое, хотя и очень похожее, слово: "Жить".

V

Я никогда не забуду Деду. В детстве меня многому пытались научить - в частности, английскому языку. Сейчас остался лишь намек на правильное произношение, словарный запас весь выветрился. Объясняться по-английски я не могу; но если говорит кто-то другой, начинаю кое-что понимать. Вернее, вспоминать.
Деда учил меня морю. И не его вина, если потом я забыл эту науку почти так же твердо, как английский язык. Через двадцать лет я вышел в море на другой лодке, с другим капитаном. Я должен был начинать все заново.
Но кое-что все-таки осталось: намек на правильное произношение. Знакомство с яхтой, с парусами и Данилычем только начиналось; но море мне нужно было не узнавать - скорее припоминать. И, вспоминая море, я не мог не вспомнить Деду.