С. ПЕЛИШЕНКО, С. ОСТАШКО ХОЖДЕНИЕ ЗА ДВА-ТРИ МОРЯ.: Глава 7

Глава 7. ССОРА.

I

Восточней Ялты курортная насыщенность крымского берега начинает убывать.
Каким-то образом в судовой библиотеке "Гагарина" наряду с вполне современной литературой оказался и "Практический путеводитель по Крыму" 1915 года издания. Он полон архаизмов вроде "таксы ялтинских извозчиков" и рекламы "российской паровой фортепианной фабрики К.М.Шредер". Однако сообщение, например, о Судакской долине, "по достоинству не оцененной приезжими, устремляющимися в модные центры", не потеряло актуальности до сих пор. Для многих Крым по-прежнему ассоциируется с окрестностями Ялты; благодаря Волошину и Паустовскому прославились Карадаг, бухта Коктебеля; но шестьдесят километров между Алуштой и Судаком до сих пор почти не освоены вездесущим туризмом. Еще меньше "зон отдыха" на Керченском полуострове.

Впрочем, мои сведения и впечатления о восточном Крыме поверхностны. На берег я почти не сходил: не хотелось. Причин этому было по меньшей мере две.
Ну-с, во-первых: после ялтинской встречи, после "взгляда со стороны" и Сергей, и я, каждый по-своему, попросту зазнались. Берег ничтожен и суетлив; что мне там делать! Пору своего яхтенного ученичества я считал оконченной, и погода этому приятному заблуждению способствовала. Теплое южное море баловало наш кораблик. Попутный ветер исправно наполнял паруса. Волны мягко лизали борта. Я умел вязать узлы, стоять на руле, чувствовал себя полноправным, вполне сложившимся боцманом, и мое хорошее настроение какое-то время не мог испортить даже Сергей, окончательно возомнивший себя навигатором.
Вот характерная запись в дневнике, относящаяся к периоду эйфории: "...просто недоумеваю! Я физик, как принято говорить, "ученый" - пусть и небольшой; это подразумевает творческий труд, участие в активном познании. У меня интересная работа. Но только иногда, в те редкие моменты, когда "хорошо идет" трудная задача, мне приходилось ощущать такую полную, как сейчас, удовлетворенность и ощущение - я в ладу с миром и с собой... Почему?"
Ответа на последний вопрос в дневнике нет, а сама приведенная запись наряду с прекраснодушием грешит слишком частым повторением слов "я" и "мне". Может быть, именно в этом - корень второй причины, по которой мне на берег сходить не хотелось.
Попросту говоря, после Ялты на борту "Гагарина" начала вызревать ссора. Ничего удивительного.
В любом путешествии неизбежен этап испытания того, что ученые люди называют "психологической совместимостью". Существует здоровая традиция - перед полетом на недельку запирать космонавтов в барокамере. Задолго до начала эры покорения космоса роль полигонов по проверке несовместимости с успехом играли коммунальные кухни. Вообще годится любой кусок замкнутого пространства, где несколько человек обречены вариться в собственном соку - в том числе и парусно-моторная яхта, и, скажем, хижина зимовщиков-полярников.
Всегда был убежден: сообщение о том, что "к концу зимы они друг друга съели", нужно понимать в обобщенно-психологическом смысле.

II

"Гагарин" покинул Ялту в полдень. Штилевая жара длилась второй день; она была настоявшейся, густой, как суточные щи. На зубчатом краю Яйлы безнадежно застряли облака, над морем навис купол раскаленного неба. Мотор стучал особенно назойливо.
- Действительно на медведя похоже, - изрек Саша на траверзе Аюдага.
- Ой, ше ты начинаешь! А если бы этот холм на Аюдаге не "Медведь-гора", а "Бобр-гора" назвали? - сердито откликнулся Даня. Мастер по парусам еще не остыл: из города, "с танцев" он вернулся только утром и крепче обычного поцапался с батей. Кроме того, оба матроса в Ялте, казалось, не поладили: они то и дело уединялись возле бушприта, Даня что-то горячо доказывал, а Саша отрицательно качал головой.
- Так не годится, - наконец громко сказал он.
- Ну давай, раз ты такой сильно умный! Валяй!..
- Я просто обязан, - Саша твердым шагом направился на корму. - Извините, Анатолий Данилович. Тут дело такое: хотел вас предупредить... : - Предупреди, - разрешил капитан.
- В общем, мне, может быть, на днях уехать придется.

Вот тебе и на! Такого оборота событий не ожидал ни я, ни, похоже, капитан. Данилыч надменно закинул голову, а благодушное выражение на его лице начало сменяться челленджеровским.
- Чего так вдруг? - удивленно спросил Сергей.
- Ну... я, в общем, письмо одно получил. От матери.
- Да ше ты его слушаешь, батя! - закричал Даня. - Никуда он не поедет, ему и ехать-то некуда!..
- Я тебя просил... - Саша покраснел больше обычного. - Это еще не точно, Анатолий Данилович. Если возникнет необходимость, мне телеграмму дадут. Просто счел необходимым предупредить заранее.
- Очень хорошо, вот оно, спасибо, что предупредили, - Данилыч тоже стал необычно вежлив. - Я никого не заставлял, сами хотели. Извините, если что не так; никто никого силой не тянет. И не держит. Но есть уанс...
- Я знаю. Пока мы в пограничной зоне, трудно из судовой роли члена экипажа вычеркнуть.
- Вот-вот... - Данилыч стал развивать мысль о том, что теперь нужно спешить еще больше; по крайней мере до Керчи, в Азовском море пограничников уже нет, там хоть все мы можем улепетывать, он и сам до Астрахани дойдет, он никого не держит... Саша пообещал до Керчи дойти во что бы то ни стало, и на этом инцидент был исчерпан.
Но неприятный осадок от разговора у меня остался, Не то чтоб я слишком дорожил педантичным обществом матроса Нестеренко; а впрочем...

Например, он прекрасно готовит (даже не знаю, где так выучился) и никогда не пытается просачковать, как Даня (занят парусами!) или Сергей (занят навигацией!). В последние дни все кулинарные обязанности как-то незаметно перешли к Саше. Вообще-то в походе еда - дело тонкое. Одни любят поесть, другие не любят варить обед, и вокруг этого парадокса могут накапливаться "уансы". У нас все проще: Саша завидно готовит, остальные завидно едят. Очень удобно.
Помимо соображений меркантильных, желание Саши уехать было и щелчком по самолюбию. Я понимал обиду Данилыча: Саша как бы дал понять, что могут быть и более важные жизненные дела, чем наше путешествие. Какие?
Медведь-гора медленно погружалась в дымку. Далеко позади виднелись белые дома Алушты и над ними - четкий треугольник Чатырдага. На несколько часов эта картина словно застыла: яхта висела, приколотая к середине громадной дуги берега.

Даня после сообщения Саши о его предполагаемом отъезде вдруг развеселился. Не глядя на матроса Нестеренко, он подергивал бородку, фальшиво насвистывал из "Сильвы" - без женщин жить нельзя на свете, нет! - потом подсел к Сергею...
- Ты вот человек женатый, да? Объясни: ну ше в этом хорошего?
- Хорошего мало, - на всякий случай ответил судовой врач. - А что?
- Да я просто так. Абстрактно интересуюсь. А вот любовь - чувство эгоистическое, да?
- Видишь ли... - Сергей, польщенный тем, что в нем видят знатока, начал развивать теорию любви как одного из видов творчества. Саша резко повернулся, ушел к бушприту.
- А вот влюбиться ведь каждый может, правда? Ну, например, бухгалтер?.. - Даня вел какую-то опасную игру. Сергей увлекся. Он стал громогласно доказывать: не только никто не гарантирован от лучшего из чувств, напротив! Именно бухгалтер, именно человек сухой и прагматический, если уж нагрянет, может оказаться наиболее незащищенным; ибо отсутствие душевного опыта... Голос Сергея разносился по яхте и наверняка долетал на нос, где одиноко приютился матрос Нестеренко. В другое время и в другом месте я послушал бы эти рассуждения не без интереса.
- Сережа, на минуту, - я отозвал судового врача; в сторону. - Ты бываешь удивительно тактичен.
- Не понимаю. В чем дело?
- Ни в чем. Ты полез в чужую историю, тебе не кажется?
- Какая история? - Сергей задумался и раздраженно втянул в себя воздух. - Саши с Даней, что ли? Говори толком!
- Рад, что ты начал понимать. Они помирятся, а ты попадешь в дурацкое положение.
- Понятно. Спасибо за предупреждение.
- Пожалуйста. И не злись. Я не виноват, если ты сам такой простой вещи не заметил.
- Где уж нам! Не психолог. Не люблю усложнять.
- Я ведь просил, Сережик: не злись. Уж нам с тобой, по-моему, ссориться не из-за чего.
- Логично, - сухо сказал Сергей.

III

Уже вечерело, когда впереди по курсу засинел далекий профиль мыса Меганом.
- Это Меганом, - объявил я.
- Меганом, - согласился капитан. Сергей сверил очертания мыса с рисунком в лоции и небрежно подтвердил: Меганом.

Из путевых записей Сергея.
В 20.30 прошли траверз Меганома. Судак почти не виден: невыразительная кучка белых домиков. Почему-то не видно на Меганоме и маяка.
Но заблудиться тут просто негде. В этом районе моря магнитное склонение и девиация нашего компаса взаимно компенсируются. От Меганома курс 53 (16 миль) до мыса Киик-Атлама, потом курс 29 (4 мили) до Феодосийского маяка (мыс Ильи), после чего по пеленгу 330 в 4-х милях откроется Феодосия.
За мысом показался Карадаг - во всем своем великолепии. И ведь у нас есть шанс...

Шанс состоял вот в чем. Ялтинские пограничники, выпуская яхту, дали контрольный срок до следующего вечера. Мы могли переночевать у Карадага, а с утра, поныряв в Сердоликовой бухте, двинуться в Феодосию. Эта возможность не давала судовому врачу покоя.
От увлечений юности у Сергея осталась пара ласт, удостоверение подводного пловца и непреодолимое желание лезть под воду при каждом удобном случае. Его маска, трубка и самодельный трезубец-гарпун вечно валялись на моей койке. Любая стоянка, где специалисту по баротравме уха не удается нырнуть, воспринимается им как личная обида. Кроме повседневного водолазного пунктика, у Сергея были две глубоких подводных мечты: погружение у Тарханкута и у Карадага. Первую он осуществил и сейчас повел борьбу с капитаном за вторую.
- Я тут каждую бухточку знаю! Вон, видите: отличное место для стоянки! Меня как понесет из нее в море - еле выплыл...
- Какая стоянка! Мы же спешим, вот оно.
- Ну да, - в скобках заметил Даня. - Теперь новый повод для спешки выискался.
- И потом, мне наш ход под мотором что-то не нравится, может, на винт намотали? Не мешает осмотреть, - Сергей снова начал проявлять одессизм.
Меня передернуло. Представляю эту стоянку, когда одни откачивают воду из раскаленного машинного отделения, а другие резвятся за бортом, "осматривая винт"! Данилыч хмыкнул:
- Винт пускай корреспонденты осматривают, вот оно... Вы, господа, про "Мечту" не забывайте!

Величавые обрывы Карадага подходили все ближе. Зеркало штилевой воды, изгибаясь, уходило к скалам. Красиво, ничего не скажешь.
- Ну ше ты, батя, режим устанавливаешь?! - неожиданно закричал дальнозоркий Даня. - Вон она, твоя "Мечта"!
Данилыч рванул с шеи бинокль. Команда сгрудилась на левом борту. На фоне скал я разглядел тонкую спицу мачты. По-видимому, соперник стоял на якоре: паруса были спущены. Фуражку на капитане и контрабандный товар в трюме с расстояния свыше мили увидеть не удалось.
- Ага... Катамаран, вот оно... - пробормотал Данилыч. - Ну и пусть тут ночуют! Будем идти, пока идется. Догнали, а теперь обгоним!
- Наоборот! Нужно разведать, какие у них планы.
Мнения разделились. Саша коротко сказал: он за движение вперед. Сергей и Даня представляли оппозицию; таким образом оказалось, что мой голос решающий. Я отдал его капитану.
- Чшшш?! Ну, Баклаша! - Сергей посмотрел на меня с нескрываемой враждебностью.
- Не впадай в детство, - холодно сказал я. - Понырять хотел?
- А хоть бы и так! Тебе какое дело?
- Никакого. Я высказал свое мнение.
- Вы, Сергей, зря обижаетесь... - официально начал капитан, но судовой врач только махнул рукой. Он отвернулся и молча ушел на нос. Ну и черт с ним, решил я и занялся навигацией самостоятельно.

Последнее было нетрудно. Уже стемнело, но впереди четко виднелся горбатый профиль Киик-Атламы. Слева по борту проплыли огни Планерского; я с удивлением отметил, что этот поселок светится, как целый город... "Гагарин" миновал Киик-Атламу, и неожиданно в лицо ударил ветер.
- Где маяк? - резонно спросил Данилыч. Впереди должен был открыться мощный Ильинский маяк; не видеть его мы не могли. Однако не видели.
- Кажется, мы это не Киик-Атламу, а Меганом миновали, - послышался из каюты Данин голос.
- Да? Почему? - заинтересовался капитан, всегда склонный предполагать худшее.
- На Киик-Атламе огонь зеленый, а мы видим желтый.
Я нырнул в каюту и в желтом свете настольной лампы увидел, что Даня воткнул циркуль в море восточнее Керчи.
- Все в порядке, - доложил я Данилычу, вернувшись на палубу. - Просто зеленый огонь заменили желтым. Впереди мыс Ильи.
- А почему на Меганоме не было маяка? - конфиденциально спросил капитан. Я раздраженно ответил:
- Не знаю. Там, извините, не я определялся.
- Верно. Там Сергей определялся.
- Может, то был и не Меганом, какая разница. Сейчас-то мы прошли Киик-Атламу? Тут у вас нет сомнений?
- Тут нет, - согласился Данилыч с явным сомнением.
- Значит, впереди мыс Ильи... А вот и Феодосия открывается!

Экипаж недоверчиво молчал. За хребтом мыса Ильи засверкали огни; правда, для Феодосии их было, пожалуй, маловато. И откуда впереди еще один высокий, горбом уходящий в море мыс? Еще одна Киик-Атлама, что ли?.. Саша поступил разумней всех: сосчитал промежутки мигания знака на оставшейся позади Кинк-Атламе.
- Три проблеска и восемь секунд перерыв. Это Меганом.
- Второй раз что ли? А Карадаг, Планерское?
- Вероятно, то было не Планерское, а Судак. Ошиблись. Тогда Меганом был не Меганом, а мыс Башенный. А Карадаг не Карадаг, а мыс Пещерный. Это не мыс Ильи - это Карадаг и есть. Только сейчас.
- М-да... - протянул Данилыч.
- Потому ше людей надо слушать! - неожиданно заорал Даня. - Гонит он куда-то! Ночевали бы себе спокойно у Карадага...
- Но выяснили ведь: то был не Карадаг, а...
- Ты вообще молчи, Саня! Из-за тебя все!
- Что именно?
- А ну тихо! - Данилыч тоже повысил голос. - Вы в море или где?! Иди сюда, Сергей. Вы не обижайтесь, Слава...
- Ничего-ничего. Я вам больше не нужен? - Теперь уже я ушел на нос. Сергей молча прошел на корму по другую сторону от каюты.

Грустное это занятие - до рези в глазах всматриваться во тьму. Никому я не был нужен. На Данилыча обижаться не стоило, он действовал в интересах дела, но Сергей! Интересно, насчет Меганома он меня и вправду случайно дезинформировал?.. На корме теперь уже точно установили: впереди Киик-Атлама.
- Ладно, - послышался голос капитана. - А где тогда зеленая мигалка?
Помолчали, потом Даня спросил:
- Слава, ты не видишь зеленую мигалку?
- Не вижу, - злорадно ответил я. На гребне приближающегося мыса горели два огня, но были они белыми, а мигали только одновременно с наблюдателем. Моя вера в точную науку навигации дала трещину. От встречного сырого ветра разболелся зуб. Я залез в каюту - пусть сами управляются! - укутался на койке и незаметно задремал.
Разбудила меня тишина, наступившая после выключения мотора: "Юрий Гагарин" обрел желанную Феодосию.
- Заблудились, но сориентировались! - послышался довольный и потому особенно неприятный для меня голос Сергея. - Все-таки навигация точная наука!
- Саша! - позвал я. - Вы зеленую мигалку нашли?
- Да. Только она оказалась красной.

IV

Уже светало, когда мы отдали якорь на траверзе феодосийских пляжей. Весь день вокруг "Гагарина" сновали катера, спасатели перехватывали на подступах к яхте любителей дальних заплывов... Эта суета доходила до нас урывками. "Мечта" осталась позади, Сашина телеграмма в Феодосию пока не прибыла, и экипаж пожинал плоды побед: спал.
Меня разбудил надрывный кашель капитана.
- Что-то нездоровится... Буди врача.
У Данилыча оказалась температура. Очевидно, он простудился возле мотора, где при шестидесятиградусной жаре всегда гулял сквозняк.
- Ты лежи, батя, - заботливо сказал Даня, - а мы в город смотаемся... Ну ше опять такое?! Почему опять нельзя?
- Здесь рейд открытый... Все уедут, а вдруг шквал?
- Ой, ничего не будет! И Сергей со Славой остаются...
Я вопросительно посмотрел на судового врача. На следующий день все выглядит несколько по-другому; честно говоря, было бы неплохо забыть вчерашнюю размолвку, особенно в связи с болезнью капитана.
- Мне нужно на берег, - Сергей отвернулся... Саша вторично собирался на почтамт.
- Как хотите. Делайте как знаете, - Данилыч замолчал. Я сказал, что могу остаться.
- Вот и хорошо: он заберет "Яшку", - обрадовался Даня. Этого момента я не учел: мне предстояло работать перевозчиком.
- Ровно в девять будем на пляже, - заверил Саша.
- Ну ладно... а как я вас в темноте найду?
- Я покричу, - Сергей обращался по-прежнему не ко мне, а к Данилычу.
Схема десанта была обычной: Кириченко перевез Осташко, Осташко - Нестеренко, Нестеренко - Пелишенко. Потом я вернулся на яхту, взял блокнот и уютно устроился в кокпите. Вечер был тихий; передо мной лежал просторный залив и зеленый город на берегу...

Из путевых записей Сергея.
Какие мысли пробуждает парусное судно у современного человека? Может быть, на берегу яхтсменов расспрашивают о летучих рыбах, белых китах, сокровищах затонувших кораблей?
Ничего подобного. "Гагарин" прошел половину Черного моря, и мне уже стало казаться, что во всех гаванях, во все времена, даже первопроходцам-грекам задавали все те же два вопроса: "Какой у вас мотор?" и "Сколько ваша триера стоит?"...
И только в Феодосии мы услышали нечто новое: "Надеюсь, плавание проходит успешно?"
На пирсе стоял сухощавый старичок. Его китель, который когда-то был форменным, поблескивал уцелевшими пуговицами. Голову покрывала "мица", выгоревшая до парадной белизны.
- "Комендант порта", - прошептал Даня, и я тоже понял, кого напоминает этот отставной капитан. У Александра Грина есть рассказ, где такой же чудаковатый, неприкаянный "комендант" встречает прибывающие в гавань суда. Когда-то в южных городах их было немало - хранителей традиций, людей со странностями. Помню старика, который в Одессе, на Соборной площади, изготовлял бумажные "ласточки" и дарил их нам, детям. По свидетельству Паустовского, человеком того же склада был и Александр Грин. Я знал, что Грин долго жил в Феодосии, запечатлел ее черты в своих Зурбагане, Лиссе, Гель-Гью, - но встретить гриновского героя в современном городе не ожидал.
Встреча с комендантом навеяла мечтательное настроение. Вечерний Гель-Гью был красив. Дома в слегка вычурном восточном стиле, веранды, увитые виноградом... Мне даже стало на минуту жаль, что с нами нет Баклаши. Хотя он сам во всем виноват. Пусть помучается.

Я взялся за дневник. Хотелось провести вечер мирно.
- Давно собирался спросить, - послышался простуженный голос капитана, - что вы там с Сергеем пишете?
Пришлось спуститься в каюту. По просьбе больного было зачитано несколько отрывков.
- Не понравилось, - честно сказал Данилыч. - Почему я "капитан"? На малотоннажных парусных судах не капитан, а шкипер...
Я пообещал с этого момента называть капитана шкипером, и оказалось, что все остальное ему понравилось.
- Вы и стихи пишете?
- Как вам сказать? Пожалуй, нет.
- Ну, тогда чужие почитай. Я же видел: ты в поход какую-то книгу взял. Пушкин?
- Нет. Бунин, - я собрался с духом и, как сумел, прочитал Данилычу свое любимое стихотворение:
Звезда дрожит среди вселенной... Чьи руки дивные несут Какой-то влагой драгоценной Столь переполненный сосуд?..
- Вот оно! - с искренним восхищением выдохнул шкипер, когда я закончил чтение.

Честно говоря, я удивился. Мне всегда казалось, что "дрожь звезды" рассчитана на эстета, что это стихотворение элитарное. Что ж, значит, я недооценил Бунина, все же проникшего в неиспорченную особым эстетизмом душу Данилыча. И я порадовался за них обоих.
- А теперь подай вон ту банку, - неожиданно попросил шкипер. Банка была с керосином; Данилыч закинул голову и, к моему ужасу, начал полоскать керосином горло.
- Отлично помогает от кашля... - в промежутках между бульканьем объяснил шкипер. - Ты мне еще спину разотри, вот оно... Теперь я полежу, а ты отдыхай.
Последнее было непросто: резкий переход от поэзии к керосину выбил меня из колеи. Я взялся за дневник, но в этот момент яхту вдруг рвануло, наверху хлопнул гик, что-то посыпалось на палубу... Ничего не понимая, я выскочил из каюты.

Из путевых записей Сергея.
Улицы вечерней Феодосии безлюдны - вся жизнь течет в полных народом и в то же время тихих дворах.
Представьте оазис между двумя невысокими домами. Под развесистым платаном четверо соседей забивают "козла"; но чтобы стук никого не беспокоил, на стол постелена газета.
Рядом в тазике купают ребенка. Он ревет добросовестно, но на пониженных тонах, прислушиваясь, как продвигается игра в прятки, от которой его оторвала мать.
В палисаднике раскладушка, застеленная простыней, ждет любителя ночевать на воздухе.
Большинство обитателей двора смотрят телевизор. Экран светится в одном из распахнутых окон, во двор вынесены стулья и почтенный кожаный диван; публика наслаждается детективом и одновременно - вечерней прохладой.

Я выскочил на палубу. С востока налетел шквал. "Гагарин" туго натянул якорную цепь, фалы щелкали по мачтам, а на гиках развевалось, грозя улететь, вывешенное для просушки белье. По заливу сразу побежала маленькая злая волна.
- Попустись! - закричал снизу Данилыч. - С якоря сорвет!
Я попустился. Яхту тянуло на рыбачьи сети, до ближайшей вехи оставалось метров двадцать.
- Сейчас помогу, вот оно... мотором надо подработать...
- Не вставайте, я сам! Вы же после растирания!
- Черт с ним... Белье держи!..

Из путевых записей Сергея.
В перспективе феодосийских улиц стоит морская синева, которую как будто только что написал Айвазовский.
Удивительно, как притягивает к себе море. Казалось бы, за последние, десять дней мы на него насмотрелись, могло бы и надоесть. И нельзя сказать, что в море не ждешь берега: ждешь, но в незнакомом городе, когда совершенно все равно, куда идти, невольно выбираешь путь, ведущий к морю, вдоль моря, или тот, с которого море видно. Мы выходим на набережную.
Шквал - это очень красиво. Ветер как бы распахнул горизонт, пляшут белые барашки, и далекий "Гагарин" на рейде кажется одним из них.
- Они там без нас справятся? - забеспокоился Саша.
- Ой, ше ты начинаешь! Не маленькие. Пошли еще побродим.
По-моему, после вчерашних событий Даня наконец заговорил с матросом Нестеренко миролюбиво - правда, и телеграммы по-прежнему нет. Мастер по парусам отходчив. Я решил взять с него пример и по возвращении простить Баклаше его идиотские выходки.

Ветер затих так же внезапно, как начался. Данилыч вернулся в каюту, лег, укутался...
- Ты немного отдохни, а потом, если хочешь, можешь штормовые паруса поднять. Их просушить надо.
Солнце уже садилось. Нацепив на мачту апельсиново-рыжий грот, я почувствовал, что несколько утомлен вечерним отдыхом. Я взял бинокль и принялся выглядывать загулявшую часть команды. По-моему, шквал мог бы стать поводом вернуться пораньше.
Постепенно темнело. Народу на берегу толпилось много, и я последовательно определял, кто из них не Сергей Осташко. Потом все лица слились; я понял, что уже ничего не увижу, и начал прислушиваться.
Работы хватало: на берегу кричали человек двадцать. Рядом с причалом функционировал ресторан; оттуда неслись звуки музыки. Откуда-то слева прорывалась гармонь. Кашлял в каюте Данилыч. С берега донесся особенно истошный вопль. Это Сергей, подумал я и заорал:
- Э-ге-гей! Ребя-таа!
- Э-ге-гей! - откликнулись на пирсе. Я зажег керосиновый фонарь, подсветил им парус, приготовил "Яшку"... Крики стихли.

Из путевых записей Сергея.
Улицы переходят в аллеи, особняки сменяются вполне современными санаториями. Где-то вдали слышится музыка. Вспыхнувшие фонари усиливают ощущение праздника.
- Все на карнавал! - возвещает Даня. - Если вы потерялись в толпе, встречайтесь на площади, у статуи несравненной Фрези Грант. Пошли на танцы!
- Мы к девяти обещали быть, - напомнил Саша.
- Знаешь ше? - Даня вспыхнул и остановился. - Ты сильно порядочный, да? Можешь идти, мы с Сережей тебя не держим!
- Чего ты? Обещали же вместе вернуться.
- Нет, ты сам иди! Иди, выслуживайся!
Это, пожалуй, было уже слишком. Саша не покраснел, как обычно, а побледнел, резко повернулся и ушел. Даня, по-моему, тут же спохватился, но было поздно.
- Надоедает он со своими сложностями - смерть. Ты не все знаешь... ладно, пошли, - мастер по парусам решительно двинулся вперед, навстречу музыке. Мы вышли на площадь и...

- Сеергееей!!! - завопил я и прислушался. Помолчав, в темноте на берегу что-то пискнуло.
- Они! - Я оседлал "Яшку" и поплыл к берегу на пирсе сидела незнакомая компания.
- Вы парня такого, с носом, не видели? - Очевидно, в скупом описании парня с носом мне удалось слепить цельный образ, потому что мне сразу ответили - такого не было. Я вернулся на борт яхты.
- Слава! Слав-каа! - надрывались где-то в стороне. Голос был как будто Сергея; а может, и не его. Мой тонус рос прямо на глазах. Ну ладно Саша с Даней, они еще мальчишки, но товарищ Осташко!..
- Вот что, - сказал я Данилычу, - это, кажется, они. Но, может, и не они. Я поеду на берег; если они, то приеду, а если не они - не приеду.
- Как это? - не понял шкипер.
- Да так. Придется вдоль берега курсировать.
И я начал курсировать, время от времени возвращаясь к яхте, чтобы успокоить Данилыча. Весла вырывались из черной воды, обдавая меня брызгами, на берегу окликали, спрашивая, нашел ли я парня с носом, за спиной светился рыжий, подсвеченный фонарем парус...
Таким злым я не был со дня переезда на новую квартиру.

Из путевых записей Сергея.
На площади оказались танцы "для тех, кому за тридцать".
Слепой гармонист наигрывал уныло-однообразный мотив. Танцевали мало. Изредка один из немногих кавалеров решался, неуклюже шаркал ногой и выводил партнершу на площадку. И они топтались в одиночестве, вызывая жгучую зависть остальных. Некоторое оживление вносил "белый танец". Томно поводя плечами, дамы осматривали мужчин - и приглашали друг друга.
- Нет, это не Гель-Гью... - пробормотал Даня. Карнавал обернулся танцплощадкой, статуя Бегущей по Волнам - Девушкой с Веслом.
На яхту возвращались не спеша, стараясь сохранить остатки лирического настроения. Как назло, в глаза теперь лезли провода, опутавшие небо, облупленная штукатурка, мусор во дворах...
Но вот один из домов, мимо которого мы уже прошли, показался необычным, мы обернулись... Прямо на нас, разрезая форштевнем асфальт, плыл парусник. Две улицы, как две волны, расходились от его носа, а за кормой далеким маяком мигал светофор. Это был Дом-музей Грина. Я подумал: бессмысленно спрашивать, что такое Феодосия - сказочный Гель-Гью или обычный курорт. Вернувшись на берег, мы увидели на мачтах "Гагарина" штормовые паруса. Они были рыжими; в открытом море это цвет бедствия.
Но все зависит от точки зрения. Сейчас подсвеченный снизу парус казался алым.

Было уже около одиннадцати, когда на пирсе возникли две знакомые фигуры. В стороне от них появилась и третья: Саша.
- Все зависит от точки зрения...
Я услышал спокойный, самодовольный голос Сергея и подумал: они неплохо провели время.

V

Честно говоря, сегодня мне просто смешно.
"Сегодня" - означает год спустя. Сейчас, год спустя, я перечитываю дневник, только что прочитал о том, как мы блуждали возле Меганома, дошел до "вечера в Гель-Гью"... Сейчас для меня очевидно: никаких серьезных причин для ссоры у нас с Сергеем не было. Да их и не могло быть в те счастливые дни!..
Ссора тем не менее была. Объяснить этот факт я могу лишь тем, что основательных причин для возникновения ссор, а также драк, скандалов и войн никогда и не требовалось; и еще, может быть, тем, что мы были детьми тогда - не по возрасту, а по принадлежности к раннему, детскому, еще и не переходному периоду путешествия. И вели себя соответственно.
Так или иначе, но после вечера в Гель-Гью мы с Сергеем крупно поговорили. Даже очень крупно. Это был полный разрыв.
Не лучше обстояли дела у Саши с Даней.

Указанные обстоятельства отразились и на дневнике. О последнем переходе по Черному морю - из Феодосии в Керчь - в нем нет ни слова.
Вести путевые записи в море нелегко и без конфликта соавторов. При наличии конфликта - практически невозможно.
Сейчас, задним числом, я с улыбкой вспоминаю - с улыбкой и легкой грустью, ибо все это позади, - как проходит даже мирный писательский день на яхте.
На рассвете один из нас говорит:
- Что-то нет настроения... Я постою на руле, а ты пиши.
Он становится к штурвалу, а второй надувает резиновый матрац и не спеша, капитально укладывается. Тут же над творческим ложем возникает тень шкипера.
- Вы немного отдохните, - говорит Данилыч, - а потом, если хотите, можете подогреть завтрак.
Естественно, этот приказ надо выполнять немедленно. Тот, у которого с утра "нет настроения", сурово сдвигает брови. Всем своим видом он дает понять, что навигационная обстановка крайне осложнилась и передать штурвал в иные, менее надежные руки нельзя. Греть завтрак приходится второму, после чего вдохновение и у него пропадает. Он становится на руль, а первый ложится на матрац и мгновенно засыпает. Так проходит утро.
Днем, если все уже выспались, а до обеда еще далеко, процесс писания как будто налаживается. На руле стоит Даня или сам шкипер, а мы лежим на палубе покрываем страницы блокнотов неразборчивой вязью.
Но вот у одного из авторов родилась удачная, по его мнению, фраза. Он вскакивает, обегает вокруг каюты и зачитывает ее соавтору.
- Ничего... - мрачно говорит тот. Мрачность объясняется просто: создатель очередного перла наступил ему на руку.
Пострадавший решает сменить творческую позy. Он складывает матрац так, что нижняя половина лежит на палубе, средняя упирается в стенку каюты, а подушка прикрывает голову. Ноги оказываются за бортом, и их блаженно холодит пена, летящая из-под форштевня. Соавтор пристраивается рядом. Воцаряется недолгое счастье, которое разрушает кулинарный гений Саши. Из камбуза уже доносятся запахи, способные отвлечь не только боцмана от блокнота, но и Горького от "Матери", а Флобера - от "Мадам Бовари".

Во второй половине дня жарко. Творческий процесс идет вяло и прерывается каждые пять минут. Наиболее нагретый из соавторов встает, набирает ведро забортной воды и кричит другому:
- Сережа (Славик), окати!
Второй нехотя поднимается, окатывает, а потом, дождавшись, чтобы Славик (Сережа) улегся, кричит:
- А теперь ты меня окати!
Не лучше и общие купания в море: после них матрац почему-то всегда занят, а руль свободен.
Неся прохладу, спускается вечер. Это время закупки продуктов и осмотра городов. Потом становится темно. Хочется спать. На страницы, испещренные каракулями, садятся полнокровные южные комары; не удовлетворенные текстом, они обращают на писателя свои критические жала... Пора побрызгаться "Тайгой" и спать: творческий день окончен, и это был удачный день, когда точки зрения соавторов ни разу не разошлись...

Но так бывает редко. Еще не начав писать дневник, мы стали спорить о том, как это делается.
- Конспективно, - утверждал Слава, - приводить записи в порядок будем дома.
- Дома у меня жена и дети, - возражал Сергей,- надо сразу готовый текст писать.
Через четыре дня борец за конспективный стиль лежал на палубе и с ненужными фотографическими подробностями описывал тендровский переход.
- Это дневник! - втолковывал ему отец семейства. - Только факты!
- Я тебе не Маяковский, - звучала в ответ совершеннейшая правда, - я своей песне на горло наступать не собираюсь. У каждого свой творческий метод.
- Верно, а нам нужен единый!
В достижении этого единства на двоих заключалась главная трудность. Примеры творческих дуэтов, начиная с Кирилла и Мефодия, не годились. "Кириллицей" пишут все: в методе не хватало новизны. Мы не были братьями, как Стругацкие, Гонкуры и Вайнеры, и не могли пожаловаться друг на друга общей маме. Наконец, в творчестве Ильфа и Петрова нас не устраивал прием решать судьбу героя жребием. Все-таки наши герои были живыми людьми...
Ну а если серьезно, каждый из нас по отдельности, наверно, все это давно бы к черту бросил. Есть в работе вдвоем одна вещь, более важная, чем все ее минусы: взаимная энергетическая подпитка.
Вдвоем мы как-то справлялись.

Когда же пробежала между соавторами черная кошка, вечер в Гель-Гью оказался описан дважды, а потом в дневнике возник и зазиял творческий прорыв.
Помню только, что невесело было у нас на борту на подходе к Керчи. Устойчивые пары "Даня-Саша", "Сергей и я" распались. Внизу, в каюте, под тремя одеялами кашлял и потел Данилыч. Точно помню, как перед входом в порт он сердито сообщил нечто непривычное:
- Завтра хоть до двенадцати спать можете. День отдыха устроим. Я болен, вот оно!..