Чэй Блайт Немыслимое путешествие : Глава 6

Неустойчивые ветры чередовались со шквалами. Приподнятое настроение, с каким я уходил от Тасмании, дав- но улетучилось, я все сильнее хандрил. Эта часть океана мне зовсе не нравилась. Сплошное уныние: нескончаемая череда валов с широкими ложбинами напоминала мне мрачные ландшафты Дартмута.

Я по-прежнему жался к югу, шел около 44° ю. ш., и с приближением осени становилось заметно холоднее. Дважды шквалы сопровождались неприятными происшествиями: ветер вдруг круто менял направление и «Бритиш стил» становилась на дыбы собстененными парусами. Она благополучно, без поломок выдержала эти испытания, но мне все же было не по себе.

Вообще я чувствовал себя паршиво. Может быть, переутомление? Или какой-нибудь психический надлом? Один случай особенно меня озадачил. Приняв по радио сигнал точного времени, я пустил секундомер и пошел за секстаном. И что же я сделал? Открыл дверцу духовки и минуты две стоял и таращился внутрь! Потом громко сказал: «Какого черта ты ищешь в духовке?» Пришлось основательно напрячь мозги, прежде чем я вспомнил, что мне нужен секстан, чтобы взять высоту солнца. Надо было как-то перебить это дурацкое состояние. Я составил список необходимых дел и приступил к работе: сменил грот-фал, залатал грот, залатал бизань.

Мне подумалось, что стоит все же отойти немного к северу,— может быть, там будет потеплее. Скажем, до 40° ю. ш., но не дальше. 16 марта Сиднейское радио предупредило, что следует ожидать «ураганных ветров скоростью до 70 узлов». Нас разделяло больше 1000 миль, тем не менее я вызвал Сидней, и, представьте себе, мне ответили! Выяснилось, что упомянутые ветры мне не угрожают. Слышимость была отличная, лучшая за последние 800 миль пути.

Из-за проблемы с водой я уже целую вечность не мылся как следует, теперь же, когда она была решена, постановил привести себя в порядок. Помылся, побрился, сменил белье, все грязное выбросил за борт. На душе сразу стало легче. Через Аделаиду я отправил радиограмму Британской стальной корпорации: «Интересует ли вас предполагаемое время прибытия моего судна?» Передал — и сам чуть не помер со смеху, представляя себе, как Морин говорит: «Ну, мой муженек зазнался!» Но ведь надо же предупредить людей, так почему не сделать это теперь, хотя меня отделяла от дома половина земного шара?

19 марта выдался счастливый день. Я задумал достать из моих запасов бифштекс и пирог, но для этого надо было сперва извлечь рыболовные снасти. А под снастями на нижней полке шкафчика лежало что-то, накрытое оберточной бумагой. Я поднял бумагу и увидел горючее для зажигалки! Почему я не нашел его, когда шел мимо мыса Горн и должен был беречь спички, хотя мерз, как пес? Ладно, зато теперь не надо трястись над спичками.

Но море не дает вам долго предаваться благодушию. Вскоре, после того как я нашел горючее, яхта сильно накренилась, и бутылка кетчупа, слетев на пол, все окрасила в красный цвет — переборки, каюту... Пришлось помучиться, наводя порядок.

Журнал показывает, как скакала кривая моего настроения в эти дни.

«20 марта. Связался с Пертом и договорился о новом графике связи на ближайшие три недели. Я подготовил себя психологически к долгой борьбе с ветром на пути к Южной Африке. Ветры непостоянные, море ухабистое — словом, морока страшная. Все равно дойду до цели!

21 марта. Меня сильно заботят паруса: они здорово потрепаны. Мне бы штиль сейчас, а то, пока есть ветер, останавливаться неохота.

Если бы кто-нибудь видел мою лавировку, записал бы меня в сумасшедшие. Иду напролом, только брызги летят, гребни захлестывают яхту. Стоя около бизани, я орал песни, даже приплясывал (конечно, держась рукой). Потом делал вид, что подхлестываю яхту, и кричал: «Давай, «Брит», покажи дорогу домой!» Да, когда после дохлых ветров наконец развиваешь ход, счастлив, пусть даже бушует шторм.

22 марта. Около 12. 00 убрал паруса. Причина — огромные валы. Я еще таких не видел. Высота около 20— 30 футов, но ложбины не такие широкие, как при зыби, волны идут сразу одна за другой. Ветер юго-восточный, тихий, 1—2 балла; когда вал проходит под яхтой, она скатывается назад, а гребень обдает ее брызгами. Странное чувство — ты всецело во власти волн, со спущенными парусами не поманеврируешь. Этот район выводит меня из себя своим непостоянством.

Пожалуй, сегодня я впервые по-настоящему ощутил свое одиночество. Весь день думал о Сэмэнте и Морин. Плохо так хандрить. Правда, припадки длятся недолго, но до чего же муторно на душе, особенно от сознания, что все мои усилия будут ни к чему, если мне предопределено погибнуть. Перед лицом могучих стихий — моря, неба, волн — поневоле чувствуешь себя ничтожным. 23 марта. Ветер северо-восточный, 4 балла. Я весь день сидел на руле. Как ни стараюсь, не могу заставить яхту идти по ветру с закрепленным румпелем — или с незакрепленным. Конечно, неустойчивость ветра не облегчает мне задачу. Эти непостоянные ветры изматывают душу. Не сумма физической и психической нагрузки, а одна только психическая. Зато очень тяжелая, страшно на нервы действует. Физическая нагрузка не так уж и велика: я не с такой справлялся. Лишь бы духу хватило, дух всегда сдает раньше, чем тело.

Я снарядился на восемнадцать месяцев, так что запасов достаточно. Внушил себе, что легко справлюсь с задачей, если прошел от Горна до Новой Зеландии за 56 дней. Впрочем, этот аванс мне пригодится. Собрал около 5 галлонов воды.

24 марта. Замечаю, каким важным фактором становится пища. Только управлюсь с едой, как уже думаю, что приготовить в следующий раз. Это не голод и не жадность — просто мне нужно отвлечься. Бывает, задумаю что-то приготовить, а потом забуду и стряпаю что-нибудь совсем другое.

Только что по радио передали, что Фрэнк Синатра оставляет эстраду. Жаль, такой великолепный артист, он миллионам доставлял радость.

25 марта. Грот начал рваться, я схватил его несколькими стежками. Нажал хорошенько на иглу, а она возьми да соскользни с гардамана. И вонзилась мне в ладонь почти на половину длины. Продезинфицировал, перевязал — все равно рука болит и опухла немного. Только бы не было заражения!

26 марта. Вот это находка! Я копался в ящиках рабочего отсека, искал шплинт и обнаружил банку с галетами. Здорово! Я ведь думал, что взял всего одну банку, а она давно кончилась. Теперь к утреннему кофе будут галеты».

В число дел, которые я наметил, когда поймал себя на том, что таращусь в пустую печку, входило сменить грота-фал. Он сильно истерся — того и гляди, лопнет. Но осуществить свои благие намерения я все не мог из-за погоды: нет ветра — идут высоченные валы, есть ветер — нечего и думать о том, чтобы лезть на мачту. Но вот в тот день, когда я нашел галеты, 26 марта, выдался наконец удобный случай. Ветер стих, и, хотя по-прежнему катила высокая зыбь, на более сносные условия не приходилось рассчитывать. Для начала я хорошенько продумал, как действовать, чтобы новый грота-фал не переплелся со старым. Заранее приготовил весь инструмент, чтобы, добравшись до топа, не обнаружить вдруг, что гаечный ключ не тот. И приступил к работе.

Обилие штагов и бугелей у топа не позволяло достаточно высоко подняться на беседке. Надо было стоя дотягиваться до блока, и я провозился час сорок пять минут. Не так-то просто, цепляясь за шестидесятифутовый маятник, орудовать двумя гаечными ключами. Но я проявил нужную выдержку и справился с задачей. Заодно я обнаружил, что первый блок грота-фала чуть не протер дыру в металлической мачте. С этим я ничего не мог поделать, оставалось лишь молить небо, чтобы мачта выдержала еще 14 тысяч миль...

Мой лаг отказал вскоре после Тасмании — вероятно, оброс ракушками. Да я и не очень в нем нуждался, потому что привык уже на глаз определять скорость «Бритиш стил», и эта неисправность меня не заботила. В общем-то похоже, что я недооценивал скорость (не исключено, что подсознание толкало меня на это, ведь когда я потом брал высоту солнца и вычислял истинные координаты, получался выигрыш!). В тот день, когда я возился с грота-фалом, удалось 3 раза взять высоту солнца, и получился совсем маленький треугольник, если учесть, как меня качала зыбь. Вычисление дало координаты 38°20' ю. ш., 116° 00' в. д. Я предпочел бы оказаться несколько южнее, но это зависело не столько от меня, сколько от ветра. В остальном результат меня порадовал: я оказался заметно ближе к Южной Африке, чем предполагал. И можно было переходить на последний лист карты Южного океана. Но я не стал с этим спешить. Листы отпечатаны с запасом, находят друг на друга, вот я и решил идти по старому листу до самого конца, чтобы на новом начинать не от самого края! Смешно? Теперь, задним числом,— пожалуй, но тогда эти маленькие уловки были мне очень нужны; они самым настоящим образом помогали мне не падать духом. Нет, правда, мореплаватель-одиночка должен прибегать к маленьким хитростям, чтобы обстоятельства не оседлали его, чтобы оставаться хозяином положения.

В честь победы над грота-фалом я приготовил себе на ужин рубец и откупорил бутылку виски — третью с начала плавания. Как видите, я не страдал запоем, одной бутылки мне хватало месяца на два. И все же за потворство своим вожделениям я расплатился болью в животе. Подозреваю, что рубец и виски тут не при чем, а виновата была баночка маринованных овощей, которая долго стояла открытой. Вкус мне сразу показался подозрительным, однако я безрассудно пренебрег сигналом. Почти сутки мучился я животом, наконец умаслил его заварным кремом.

С 27 на 28 марта около полуночи налетел свирепейший шквал, сила ветра внезапно возросла до 10 баллов. Пришлось скорехонько убирать все паруса. Закрепляя их, я услышал грозное шипение, и могучая волна накрыла всю яхту от носа до кормы. Втиснувшись между двумя свернутыми и закрепленными парусами, я вцепился руками- в штаги, чтобы меня не смыло. Как ни странно, обошлось без поломок.

Погода держалась скверная, буйный ветер то и дело менял направление. Я перешел на новый лист карты, где обозначена Южная Африка, но до нее было так далеко, что я сложил лист втрое, чтобы чудовищное расстояние не обескураживало меня.

Живот прошел, и я решил приготовить рождественский пудинг, а чтобы сберечь воду, парил его над соленой водой. Мне не повезло, в разгар пропарки налетел шквал, и часть соленой воды попала в пудинг. Чтобы исправить дело, я вылил на пудинг мини-бутылочку бренди, и получилось вполне съедобно, даже вкусно.

Пока я уписывал пудинг, состоялась потешная встреча с альбатросом. «Бритиш стил» шла со скоростью около 4 узлов, в это время птице пришло в голову сесть на воду прямо на нашем пути. Яхта чуть не подмяла ее. Чтобы взлететь, альбатросу нужен разбег, и он побежал боком, не уступая нам дорогу. Я ничего не мог для него сделать. Изменишь курс — только хуже будет. Впрочем, мне кажется, что он вовсе не подвергался серьезной опасности, вся эта акробатика была просто-напросто комедией. Альбатрос благополучно взлетел, а я от души посмеялся.

1 апреля я передал для Британской стальной корпорации радиограмму, сообщая, что собираюсь подойти к устью Хэмбла 7 августа. В глубине души я рассчитывал, что адресат сделает поправку на первоапрельское настроение. Но шутка шуткой, а дата основывалась на тщательных вычислениях. И на самом деле я прибыл на родину 6 августа.

Но в день, когда отправлялась радиограмма, до 6 августа еще было далеко, и меня больше всего заботило, насколько ракушки затормозят ход яхты. Я их давно заметил и чувствовал, как они мешают. 2 апреля полез в воду, чтобы осмотреть корпус. Вода была холодная, и я облачился в гидрокостюм. Увиденное потрясло меня. Несчетное множество ракушек, каждая длиной около шести дюймов, облепило «Бритиш стил». С дыхательной трубкой я провел в воде почти два часа, пытаясь очистить корпус, но видимого успеха не добился. Вернувшись на борт, стал ломать голову: как же быть? Если ракушки отнимают один узел, это составит 24 мили в сутки, или — страшно подумать — 168 миль в неделю. Я взвесил даже возможность где-нибудь подойти к берегу и очистить корпус яхты, но тут же отверг этот вариант. Больше всего ракушки тормозили ход при тихом ветре — значит, надо просто-напросто держаться южнее, где можно ожидать сильных ветров. Вот и все, что я могу сделать, да еще набраться терпения...

С терпением как раз в эти дни обстояло плохо — я почему-то очень сильно беспокоился за Морин. Чтобы отвести душу, заказал на 8 апреля радиотелефонный разговор с ней. Я страшно волновался, накануне вечером тщательно побрился — нельзя же небритым говорить с Морин! Журнал рассказывает о состоянии моей души:

«3 апреля, суббота. В 10.07 по Гринвичу соединили с Морин, я услышал последние новости. И до чего же я обрадовался — обрадовался и расстроился, потому что голос ее звучал невесело. Вероятно, ожидание действует ей на нервы. Ничего удивительного. Ее, конечно, без конца расспрашивают, как идет плавание, и ей от этого не легче. Затем трубку взял а Сэмэнта, я был счастлив. Верна себе, напомнила, чтобы я не забыл привезти обещанный подарок. Поговорив минут шесть, мы простились. А через полчаса я сказал себе: «Черт с ним!» — и повторил вызов. Увы, Морин куда-то вышла. Я говорил с ее матерью, она сказала, что Морин сильно тоскует и звонок расстроил ее. Получилось, что лучше было вовсе не звонить, но я все-таки заказал разговор на завтра. Надо как-то исправить ей настроение.

4 апреля. Пробовал связаться с Морин. Как назло, не застал ее дома (я не предупредил ее, что позвоню). Сделаю еще попытку завтра.

5 апреля. Дозвонился до Морин. Выяснил, что ей нездоровится, врач посоветовал отдохнуть. Собирается поехать с подругой. Вот и хорошо, пусть отдохнет! Рассказала, что у моей сестры Исабел родился мальчуган, его назвали Чэем. Интересно будет поглядеть на него.

Записал разговор с Морин на ленту. Как соскучусь по ее голосу, могу послушать. Жаль, Сэмэнта в этот раз была в детском саду, а то и ее записал бы». Великое изобретение — радиотелефон, с ним дальние плавания на малых судах приобрели совсем другой характер. Правда, я не уверен, что он приносит только радость,— иногда он сеет тревогу в душе. Без радио мореплаватель-одиночка исчезает на несколько месяцев, и пусть даже сердце болит от полной разобщенности с любимыми и близкими, ему легче настроиться на философский лад и примириться с разлукой. То же можно сказать про остающихся дома, они знают, что не один месяц пройдет, прежде чем поступят какие-нибудь вести, и приспосабливаются к ожиданию. Радио может придать сил и бодрости, но иногда после разговора с любимыми, как подумаешь, что вас разделяет океан, разлука воспринимается еще острее. Мне разговоры с Морин давали очень много, но я не уверен, что для нее они были благом. Размышляя об этом теперь, я лишний раз убеждаюсь, что для Морин мое плавание было куда более тяжелой нагрузкой, чем для меня. И я еще лучше осознаю, что нахожусь перед ней в неоплатном долгу.

Как всегда, лучшим противоядием от хандры был труд. Против ракушек я был бессилен, но в моих возможностях было выжимать ход из «Бритиш стил». Пусть для этого надо проводить нескончаемые часы на руле и без конца менять паруса, ловя малейшее дыхание ветра,— я готов! Острее, чем когда-либо, сказывалась поломка автопилота. То ли усталость накопилась, то ли мысль о предстоящем долгом переходе до Южной Африки особенно сильно угнетала меня после трудного этапа от мыса Горн до Новой Зеландии — не знаю, но мне приходилось заставлять себя работать. За эту летаргию я расплатился 8 апреля.

Я проснулся после полуночи и услышал, что ветер свежеет. Надо было оторваться от койки, выйти на палубу и действовать, однако я поленился. Не меньше часа лежал и слушал, мечтая о том, чтобы ветер поумерился. Но ветер не внял моим желаниям, и в 02.45 стало ясно, что мне придется все-таки встать. Я живо оделся и поспешил на палубу, чтобы убрать грот. Ветер со страшной силой давил на парус, мешая его опускать. Поединок с парусом потребовал таких усилий, что у меня заболели руки и ноги. И я сделал то, чего раньше не позволял себе: бросил грот и спустился в кокпит, чтобы несколько минут передохнуть. До сих пор я никогда не оставлял парус незакрепленным, а тут пренебрег этим правилом.

Когда я вернулся к гроту, ветер неистово трепал его, стараясь разорвать в клочья. Обычно, свертывая парус, я приседал и нагибался над закрепленным гиком, используя его как опору. На этот раз гик не был закреплен.

То, что произошло в следующую минуту, не записано в моем журнале. Я намеренно опустил этот эпизод, ведь после рандеву у берегов Южной Африки журнал мог попасть домой раньше меня, а мне вовсе не хотелось, чтобы Морин узнала, что в ту ночь чуть не стала вдовой. Но я подробно описал случившееся в письме Фрэнку Элину (строго-настрого наказав ничего не говорить Морин).

«Дорогой Фрэнк, Мне сейчас очень трудно отвечать на твое письмо, я нахожусь в нокдауне. В журнале об этом ничего не будет сказано, и очень прошу тебя не передавать Морин. Я не дурачу тебя, не тот случай, я оглушен случившимся и только поражаюсь, как яхта выдержала.

Дня два назад (не помню дату, но по журналу можно будет восстановить) Морин чуть не овдовела, но и об этом в журнале не сказано...

Я работал без предохранительного ремня (это со мной часто бывает, я забываю о нем). И я забыл закрепить конец гика. Теперь представь себе такую картину. Яхта бодает встречную волну, гик болтается туда-сюда, крен достигает тридцати пяти градусов, и волны без помех гуляют на палубе. Ну вот, одно такое чудовище обрушилось на меня. Я уперся в гик, но гик подался, и меня бросило к подветренному борту, который был затоплен ревущими каскадами. Я шлепнулся в воду — хорошо, что меня задержала стойка. Мне пришлось буквально карабкаться по палубе, как по скале, чтобы выбраться к наветренному борту».

Это происшествие потрясло меня. И не в опасности дело: как ни странно, я в общем-то и не очень испугался, а просто покорился своей участи — мол, утону, так утону. Но ведь я вышел в плавание, чтобы проверить себя в экстремальных ситуациях. И вот такая ситуация случилась, и я убедился, что может произойти, если ослабить внутреннюю дисциплину. Убедился, что работаю на износ. Я чувствовал себя, как боксер, которого снова и снова сбивает с ног нокаутирующий удар, и падает он на наждак. Когда «Бритиш стил» переваливала через волну, я весь напрягался, ожидая удара... Чтобы сделать шаг, надо было крепко держаться; прислонишься к чему-нибудь — тут же тебя прижмет, и непременно в бок врежется что-нибудь острое. Всюду сыро, неуютно. До сих пор я стойко переносил сырость как нечто неизбежное, теперь же влага словно пронизала меня насквозь. От мокрой одежды зудела кожа. В таких условиях не мудрено и раскиснуть, но я вовремя распознал признаки утомления и мобилизовал всю свою волю. Сказал себе, что я обязан выстоять, обязан довести «Бритиш стил» до мыса Доброй Надежды. А там, как поверну за угол, недалеко и до полосы пассатов — летучие рыбки, дельфины, русалки сидят под зонтами, пьют ледяной пепси-кола и машут мне рукой. «Только бы добраться до пассатной зоны,— говорил я себе,— а там начнется благодать. Придет день, и я поверну направо!» И я продолжал борьбу.

Хотя очистить корпус от ракушек я не смог, но лаг все-таки заработал; правда, я не сомневался, что его показания занижены. И в самом деле, 9 апреля меня ожидал приятный сюрприз: определение места показало, что я нахожусь на 80 миль дальше к западу, чем предполагал.

За воскресенье 11 апреля получился вполне приличный суточный переход, хотя я почти не отходил от румпеля. И поскольку была пасха, я обратился к «амбарной книге», чтобы выяснить, где лежит пасхальный сверток. Заглянув в указатель, я открыл книгу на странице 35 и прочел: «Пасхальный сверток — извини, родной, совсем забыла его приготовить. М.» Я рассмеялся, однако не сложил оружие: пусть Морин забыла про пасху, но забыть свой день рождения она не могла! И так как я рассчитывал вернуться до ее дня рождения, то отыскал приготовленный к этому дню сверток и вскрыл его. Кекс, банка ветчины, банка варенья, банка сосисок, бутылочка бренди и мозаика... Есть чем отметить пасху!

За пасхальным воскресеньем последовала унылая неделя. Слово журналу:

«13 апреля. Большую часть дня туман, погода мерзкая.

Я сильно устал, и меня одолевает вялость. Может, принимать побольше витаминов? Полдня нахожусь словно в трансе, многое делаю механически. Ловлю себя на том, что брожу по палубе без предохранительного ремня. Безрассудство! Я все время должен быть начеку. Ноги волочу, как старик,— по-моему, это от недостатка физических упражнений. Когда мало двигаешься, сил не прибавляется, как думают некоторые, а совсем наоборот. Болит спина, все время зябну».

Это нытье уже тогда меня раздражало. Запись того дня завершается такими словами:

«Господи, вот разнылся-то! Можно подумать, что это калека писал! Да не так уж я и плох, если на ужин уплел половину кекса и банку ветчины».