П.И.Капица. В море погасли огни: ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

Петергофский десант

1 октября. Дни стоят теплые. Деревья еще в зеленой листве.

Вчера ночью шел бой очень близко от Ораниенбаума. Из Кронштадта видны были вспышки разрывов, а пулеметная пальба доносилась довольно явственно. Неужели немцы и здесь выйдут к морю?

Сегодня светит солнце. Пальба не прекращается: бьет из тяжелых пушек "Октябрьская революция" и ей вторят форты.

4 октября, 24 часа. Сегодня полнолуние. Море серебрится. Ночь такая светлая, что на берегу можно разглядеть каждый камешек.

Вчера немецкая артиллерия из Петергофа обстреливала Кронштадт беглым огнем. Снаряды рвались на территории Морзавода, в Петровском парке, на улице Ленина. Есть убитые и раненые среди гражданского населения. На телеграфе я видел плачущих женщин, которые посылали телеграммы мужьям о гибели детей.

Город встревожен, многие кронштадтцы в ожидании обстрелов и бомбежек не спят в домах, устраиваются в глубоких траншеях, прикрытых железными листами, ночуют в подвале церкви или сидят с детьми около пещер, вырытых во рву у Якорной площади.

5 октября. Утром по неосторожности пострадал наш печатник Архипов. Он печатал листовку. Вдруг вздумалось ему поправить неровный листок. "Американка" же продолжала работать. Рука вмиг была прижата к талеру. Послышался крик — на белый лист брызнула кровь. Текст листовки остался на коже посиневшей кисти. Распорот большой палец. Пришлось отправить в госпиталь.

Как я теперь обойдусь без печатника? Пока листовки печатает Тоня Белоусова — самая рослая из девчат. У нее густые, пышные золотисто—каштановые волосы, могучий торс и сильные руки крестьянки. Смеется она, забавно оттопыривая верхнюю губу. Говорит с олонецкими присказками, чуть окая. Но она девица норовистая, навряд ли согласится вручную печатать газету. Придется приспособить Клецко.

5 октября, 21 час. За сегодняшний день делаю вторую запись. Дело в том, что газету мы не можем печатать, пока ее не прочтет комиссар. А Радун все время в разъездах. Наконец перед обедом узнаю, что он прибыл на Кроншлот. Хватаю оттиски полос и мчусь в приемную.

Адъютант останавливает:

— Бригадный комиссар занят, никого не принимает.

— Доложите, что я по неотложному делу.

Адъютант нехотя уходит в кабинет комиссара и через минуту возвращается.

— Идите.

Бригадный комиссар что—то пишет. Его круглая, коротко остриженная голова низко склонена над бумагой. Радун — бывший работник Главного политуправления: руководил флотской комсомолией. Мы с ним ровесники, поэтому я держусь при нем, как привык держаться в комсомоле. А это ему не нравится. Он умен, но заносчив, не похож на комиссаров, которых мы знаем по литературе и кино. Не отрывая глаз от бумаги, Радун сердито спрашивает:

— Что у вас там загорелось?

— Горит газета, — отвечаю я. — Второй день лежит сверстанная и ждет разрешения на выпуск.

— Сейчас не до многотиражки... Решается судьба Ленинграда. Разве не сказали, что я занят! — оторвавшись от бумаги, повышает голос Радун.

Его воспаленные глаза мечут искры. Но я не тушуюсь и говорю:

— Именно в такой момент газета должна воодушевлять бойцов. Если вы не имеете возможности прочитать, поручите кому—нибудь другому.

— Вы что — пришли меня учить?

— Нет. Я лишь говорю о том, что должен знать каждый политработник.

Радун вскакивает. Он готов крикнуть: "Кругом, марш!" Но сдерживает себя и холодно говорит:

— Оставьте оттиски... Вызову, когда понадобитесь.

Щелкаю каблуками, поворачиваюсь и ухожу.

Военный человек должен уметь подавлять в себе неприязнь к иному начальнику, даже когда его распирает от возмущения. Если он забывает об этом — потом сожалеет. Я еще не научился вести себя соответствующим образом.

Комиссар вызвал перед ужином. Я пришел к нему подтянутым, чтобы не дать возможности придраться. Радун, казалось, забыл о недавней стычке. Возвращая подписанные оттиски, он как бы невзначай говорит:

— Маловато у вас боевых эпизодов. Видно, потому, что не бываете в море. Недостаток надо исправить. Оденьтесь по—походному, сегодня пойдете на МО—412 с десантом.

При этом пытливо посмотрел на меня. Радун думал, что я начну отбиваться от опасного похода. Но у меня не дрогнул ни один мускул на лице, я лишь спросил:

— Разрешите узнать задачу десанта и где мне придется высаживаться?

Радун охотно объяснил, что катерам нашего соединения приказано скрытно перебросить десантников на петергофский берег. Тут же принялся рассказывать, какие бойцы отобраны из добровольцев на кораблях и в учебном отряде. По его словам, это были богатыри. Цель ночной операции — отвлечь как можно больше сил противника и очистить южное побережье, чтобы по Морскому каналу могли беспрепятственно ходить корабли.

— А для воодушевления скажите бойцам, что одновременно с суши, с севера и юга, ударят пехотинцы девятнадцатого стрелкового корпуса, — посоветовал он. — Танкисты со стороны Ленинграда прорвут линию фронта и соединятся с десантом. Самому вам незачем высаживаться. Вернетесь назад. Ясно?

— Вполне, — сказал я и, разъяренный, ушел от него.

И вот сейчас сижу и думаю: "Зачем он меня посылает, раз не надо высаживаться и воевать? Для укрощения строптивости? Или проверка выдержки и смелости? Ладно, в пылу боя я же могу увлечься и уйти с десантом? В порыве мало ли что бывает. Пусть останется Радун без редактора".

Если не судьба воевать дальше — прощайте, мама, Валя, сынка!

Эту тетрадь прошу передать брату Александру. Он сейчас партизанит в лужских лесах.

6 октября. Вернулся с моря окоченевшим. Прочел последнюю запись, и стало неловко: распрощался, оставил завещание, а все прошло без единой царапины, и никуда я не делся.

Вчерашний вечер выдался холодным. Дул резкий ледяной ветер. На мокрых мостках выступала изморозь.

"Что же надеть? — размышлял я. — Если катер подобьют и мы очутимся в воде, то лучше быть в такой одежде, которая легко снимается. Впрочем, ни одетым, ни голым в ледяной воде много не наплаваешь. Лучше быть в теплом".

Одевшись по—походному и вооружившись пистолетом "ТТ", я отправился на морской охотник.

Почти в полночь пять катеров МО вышли из кроншлотской бухточки и затемненными направились к ленинградской пристани.

В море не было ни огонька, только на стрельнинском и петергофском побережье время от времени взлетали ракеты. Ветер стихал, но был каким—то остро пронизывающим. Впередсмотрящие невольно поеживались. Меня тоже пробирала дрожь.

У ленинградской пристани скопилось двадцать пять "каэмок" — деревянных катеров, на которых можно было разместить по взводу десантников, — два бронекатера с шестидюймовыми пушками, штабной ЗК. и шесть больших шлюпок. Здесь не разрешалось громко разговаривать, подавать звонки и другие сигналы. Погрузка шла в темноте. Только изредка доносились звяканье железа о железо, поскрипывание дерева и приглушенные голоса боцманов.

Все получили строгое предупреждение: в море не курить.

На "каэмках" разместили пять рот десантников. Все они одеты во флотские бушлаты и черные брюки, заправленные в кирзовые сапоги.

Моряков собирались одеть в защитную армейскую форму, но они стали доказывать, что бескозырки и черные бушлаты для ночного десанта больше подходят.

— А в тельняшке теплей, — уверяли они. — Она привычней нашему брату.

— Ну, если привычней, оставайтесь во флотском, — согласилось начальство.

Первыми двинулись в путь пять "каэмок". Они обязаны были в случае необходимости прикрыть десантные суда дымовой завесой.

В третьем часу ночи все катера МО и двадцать "каэмок", опустив глушители в воду, запустили моторы и поотрядно двинулись в путь. Впереди шли морские охотники, а за ними, строго в кильватер, по четыре "каэмки" с десантниками.

Я стоял на мостике с командиром МО и недоумевал: "Как же мне выполнить приказ комиссара — воодушевить бойцов?"

— Это, видимо, придется делать при высадке. Запаситесь на всякий случай рупором, — порекомендовал старший лейтенант Воробьев.

Я попросил боцмана принести запасной рупор и стал всматриваться в темноту.

Гитлеровцы, видимо, не ожидали ночного нападения. На берегу с прежней методичностью взлетали и гасли осветительные ракеты.

Когда отряд подошел к главному фарватеру, сразу же открыли артиллерийскую пальбу форты, а затем тральщики и миноносцы, стоявшие посреди залива. В небе загудели бомбардировщики.

Темный берег засветился короткими вспышками. Казалось, что в парке и на пляжах неожиданно возникали костры и рассыпались.

Пальба нарастала. Под громоподобный гул и вспышки, похожие на молнии, над нашими головами с визгом и воем проносились потоки тяжелых снарядов, словно там, наверху, мчались с лязгом один за другим бешеные эшелоны и с грохотом опрокидывались, создавая месиво из земли, дыма, пламени.

Катера перестроились по фронту, и все разом ринулись к петергофскому берегу.

Я взглянул на часы со светящимся циферблатом. Было половина пятого утра. Воодушевлять десантников не пришлось. В таком грохоте меня бы никто не услышал.

Подавленные мощным огнем, немцы, окопавшиеся на берегу, некоторое время не стреляли по десантникам. Передовым "каэмкам" удалось беспрепятственно высадить разведчиков у петергофской пристани.

Моряков—разведчиков огнем встретили только у небольшого каменного здания пристани. Там вдруг ожили два пулемета, но их быстро подавили гранатами.

К захваченной пристани устремились катера с командованием отряда, минометчики и саперы. Здесь суша выступала далеко в залив и глубина была такая, что катера могли подходить вплотную к нагромождению камней.

Мы приближались к берегу почти против дворца Монплезир. Нам было известно, что в этом месте отмель обширная. Десантникам придется не менее сотни метров идти по пояс в воде.

Как только огонь фортов и кораблей переместился в глубь немецкой обороны, начали постепенно оживать береговые дзоты и пулеметные гнезда. В глубине парка, где—то у каскада "Шахматная гора", вдруг запульсировали огни, словно там заработали светящиеся фонтаны, посылавшие в залив струи разноцветных брызг.

Пальба и сверкание роящихся огней не вызывали страха, наоборот — будоражили кровь, пьянили, словно катера мчались на какое—то буйное веселье с шумным фейерверком. Казалось, что потоки цветных шмелей, проносящихся над катером, не несут увечья и смерти.

Но вот рядом со мной охнул комендор, присел на корточки, схватившись за горло. Ракета на миг осветила его бледное испуганное лицо и кровь, струившуюся между пальцев.

Я помог перетащить его к кормовому люку и крикнул вниз:

— Окажите раненому помощь!

Но никто не отозвался. Остановив пробегавшего кока, я приказал ему спуститься с раненым в кают—компанию и оказать первую помощь, сам же вернулся к впередсмотрящим. Они уже промеряли футштоками глубины.

— Стоп! — крикнул вдруг старшина. — Сто восемьдесят.

Катер мгновенно застопорил ход и, пятясь, открыл огонь по берегу.

У "каэмок" осадка была меньшей, они пошли дальше. Остановились от нас вдали.

Десантники прямо с бортов попрыгали в воду и, держа над головой винтовки, по грудь в воде двинулись к берегу...

Высадив всех, "каэмки" стали отходить. Одна из них замешкалась и застряла на отмели. Мы видели, как катерники, спрыгнув в воду, руками сталкивали свое суденышко на более глубокое место.

Застрявшую "каэмку" на миг осветил луч прожектора. Он проскочил было левей, но опять вернулся и заметался на отмели, выхватывая из тьмы то согнутых пулеметчиков, кативших по воде "Максимы", то минометчиков, несущих ящики с минами, то карабкавшихся на берег стрелков.

По нашей отмели били скрытые у верхнего дворца пушки.

Застрявшая "каэмка" минуты через две вспыхнула и загорелась ярким пламенем, освещая черную воду и каменный берег.

Отстреливаясь, катера отступали из опасной зоны в глубь залива.

Высадка десантников продолжалась. У берега загорелся еще какой—то катер.

Два снаряда разорвались вблизи от нашего МО, но луч прожектора не настиг его. Мы были уже у фарватера и, убавив ход, могли наблюдать за тем, что творится на берегу.

Бой в Нижнем парке разрастался. Около дворцов Эрмитаж и Марли рвались гранаты, то и дело слышалось "ура".

У Большого каскада и дворца Монплезир меж деревьев метались огни, беспрестанно взлетали осветительные ракеты и усиливалась пулеметная и винтовочная пальба.

А пассажирская пристань оставалась темной. "Вот куда теперь следовало бы высаживаться", — подумалось мне. Но десантники, видимо, уже все были высажены, так как наш катер получил приказ по радио вернуться домой. Я еще раз взглянул на отмель у Эрмитажа. Там какое—то суденышко догорало на воде.

Когда мы подходили к Кронштадту, уже занимался рассвет.

Спать не хотелось. Тревожила судьба десанта: "Удалось ли морякам прорваться на соединение с бойцами сухопутного фронта?"

Надеясь хоть что—нибудь узнать, я спустился в каземат оперативных дежурных, где была открыта специальная радиовахта для связи с десантом.

Но от десантников еще не поступало вестей.

— Видно, горячо там... Все еще дерутся, — сказал оперативный дежурный. — Вот светлей станет, разберутся, где свои, а где чужие. Скорей бы сообщили, какая часть Петергофа захвачена. Пора боезапас подбрасывать, а не знаю — куда.

От этого же оперативного дежурного я узнал, что на фарватере из воды подобраны два катерника, плывшие в Кронштадт.

Не раздумывая, я помчался в медпункт, куда доставили спасенных. Там сидели завернутые в одеяла молодой лейтенант Гавриков, недавно окончивший военно—морское училище, и краснофлотец Малогон, Несмотря на выпитый кофе со спиртом и растирания, обоих моряков бил озноб, да так, что лязгали зубы.

— Никак не могу согреться, — с запинками сказал лейтенант. — Вода очень холодная, до костей пробрало.

На мои вопросы спасенные отвечали односложно. Но я был настойчив — необходимо было написать о них в газету. Другого материала пока не было. Из того, что я узнал от них, получился небольшой рассказ.