Не
знаю, право, с чего начать, хотя иногда, в
шутку, я сваливаю всю вину на Чарли Фэрасета.
У него была дача в Милл-Вэлли, под сенью горы
Тамальпайс, но он жил там только зимой,
когда ему хотелось отдохнуть и почитать на
досуге Ницше или Шопенгауэра. С
наступлением лета он предпочитал изнывать
от жары и пыли в городе и работать, не
покладая рук. Не будь у меня привычки
навещать его каждую субботу и оставаться до
понедельника, мне не пришлось бы пересекать
бухту Сан-Франциско в это памятное
январское утро.
Нельзя
сказать, чтобы "Мартинес", на котором я
плыл, был ненадежным судном; этот новый
пароход совершал уже свой четвертый или
пятый рейс на переправе между Саусалито и
Сан-Франциско. Опасность таилась в густом
тумане, окутавшем бухту, но я, ничего не
смысля в мореходстве, и не догадывался об
этом. Хорошо помню, как спокойно и весело
расположился я на носу парохода, на верхней
палубе, под самой рулевой рубкой, и
таинственность нависшей над морем туманной
пелены мало-помалу завладела моим
воображением. Дул свежий бриз, и некоторое
время я был один среди сырой мглы - впрочем,
и не совсем один, так как я смутно ощущал
присутствие рулевого и еще кого-то, по-видимому,
капитана, в застекленной рубке у меня над
головой.
Помнится,
я размышлял о том, как хорошо, что
существует разделение труда и я не обязан
изучать туманы, ветры, приливы и всю морскую
науку, если хочу навестить друга, живущего
по ту сторону залива. Хорошо, что существуют
специалисты - рулевой и капитан, думал я, и
их профессиональные знания служат тысячам
людей, осведомленным о море и мореплавании
не больше моего. Зато я не трачу своей
энергии на изучение множества предметов, а
могу сосредоточить ее на некоторых
специальных вопросах, например - на роли
Эдгара По в истории американской
литературы, чему, кстати сказать, была
посвящена моя статья, напечатанная в
последнем номере "Атлантика".
Поднявшись на пароход и заглянув в салон, я
не без удовлетворения отметил, что номер
"Атлантика" в руках у какого-то
дородного джентльмена раскрыт как раз на
моей статье. В этом опять сказывались
выгоды разделения труда: специальные
знания рулевого и капитана давали
дородному джентльмену возможность - в то
время как его благополучно переправляют на
пароходе из Саусалито в Сан-Франциско -
ознакомиться с плодами моих специальных
знаний о По.
У
меня за спиной хлопнула дверь салона, и
какой-то краснолицый человек затопал по
палубе, прервав мои размышления. А я только
что успел мысленно наметить тему моей
будущей статьи, которую решил назвать "Необходимость
свободы. Слово в защиту художника".
Краснолицый бросил взгляд на рулевую рубку,
посмотрел на окружавший нас туман,
проковылял взад и вперед по палубе -
очевидно, у него были протезы - и
остановился возле меня, широко расставив
ноги; на лице его было написано блаженство.
Я не ошибся, предположив, что он провел всю
свою жизнь на море.
-
От такой мерзкой погоды недолго и поседеть!
- проворчал он, кивая в сторону рулевой
рубки.
-
Разве это создает какие-то особые трудности?
- отозвался я. – Ведь задача проста, как
дважды два - четыре. Компас указывает
направление, расстояние и скорость также
известны. Остается простой арифметический
подсчет.
-
Особые трудности! - фыркнул собеседник. -
Просто, как дважды два - четыре!
Арифметический подсчет. Слегка откинувшись
назад, он смерил меня взглядом.
-
А что вы скажете об отливе, который рвется в
Золотые Ворота? - спросил или, вернее,
пролаял он. - Какова скорость течения? А как
относит? А это что - прислушайтесь-ка!
Колокол? Мы лезем прямо на буй с колоколом!
Видите - меняем курс.
Из
тумана доносился заунывный звон, и я увидел,
как рулевой быстро завертел штурвал.
Колокол звучал теперь не впереди, а сбоку.
Слышен был хриплый гудок нашего парохода, и
время от времени на него откликались другие
гудки.
-
Какой-то еще пароходишко! - заметил
краснолицый, кивая вправо, откуда
доносились гудки. - А это! Слышите? Просто
гудят в рожок. Верно, какая-нибудь шаланда.
Эй, вы, там, на шаланде, не зевайте! Ну, я так и
знал. Сейчас кто-то хлебнет лиха!
Невидимый
пароход давал гудок за гудком, и рожок
вторил ему, казалось, в страшном смятении.
-
Вот теперь они обменялись любезностями и
стараются разойтись, - продолжал
краснолицый, когда тревожные гудки стихли.
Он
разъяснял мне, о чем кричат друг другу
сирены и рожки, а щеки у него горели и глаза
сверкали.
-
Слева пароходная сирена, а вон там, слышите,
какой хрипун, - это, должно быть, паровая
шхуна; она ползет от входа в бухту навстречу
отливу.
Пронзительный
свисток неистовствовал как одержимый где-то
совсем близко впереди. На "Мартинесе"
ему ответили ударами гонга. Колеса нашего
парохода остановились, их пульсирующие
удары по воде замерли, а затем
возобновились. Пронзительный свисток,
напоминавший стрекотание сверчка среди
рева диких зверей, долетал теперь из тумана,
откуда-то сбоку, и звучал все слабее и
слабее. Я вопросительно посмотрел на своего
сп возмущенно ковылял взад и вперед, я снова
поддался романтическому обаянию тумана. Да,
в этом тумане, несомненно, была своя
романтика. Словно серый, исполненный
таинственности призрак, навис он над
крошечным земным шаром, кружащимся в
мировом пространстве. А люди, эти искорки
или пылинки, гонимые ненасытной жаждой
деятельности, мчались на своих деревянных и
стальных конях сквозь самое сердце тайны,
ощупью прокладывая себе путь в Незримом, и
шумели, и кричали самонадеянно, в то время
как их души замирали от неуверенности и
страха!
Голос
моего спутника вернул меня к
действительности и заставил усмехнуться.
Разве я сам не блуждаю ощупью, думая, что
мчусь уверенно сквозь тайну?
-
Эге! Кто-то идет нам навстречу, - сказал
краснолицый. - Слышите, слышите? Идет быстро
и прямо на нас. Должно быть, он нас еще не
слышит. Ветер относит.
Свежий
бриз дул нам в лицо, и я отчетливо различил
гудок сбоку и немного впереди.
-
Тоже пассажирский? - спросил я.
Краснолицый
кивнул.
-
Да, иначе он не летел бы так, сломя голову.
Наши там забеспокоились! - хмыкнул он.
Я
посмотрел вверх. Капитан высунулся по грудь
из рулевой рубки и напряженно вглядывался в
туман, словно стараясь силой воли
проникнуть сквозь него. Лицо его выражало
тревогу. И на лице моего спутника, который
проковылял к поручням и пристально смотрел
в сторону незримой опасности, тоже была
написана тревога.
Все
произошло с непостижимой быстротой. Туман
раздался в стороны, как разрезанный ножом, и
перед нами возник нос парохода, тащивший за
собой клочья тумана, словно Левиафан -
морские водоросли. Я разглядел рулевую
рубку и белобородого старика,
высунувшегося из нее. Он был одет в синюю
форму, очень ловко сидевшую на нем, и, я
помню, меня поразило, с каким хладнокровием
он держался. Его спокойствие при этих
обстоятельствах казалось страшным. Он
подчинился судьбе, шел ей навстречу и с
полным самообладанием ждал удара. Холодно и
как бы задумчиво смотрел он на нас, словно
прикидывая, где должно произойти
столкновение, и не обратил никакого
внимания на яростный крик нашего рулевого:
"Отличились!"
Оглядываясь
в прошлое, я понимаю, что восклицание
рулевого и не требовало ответа.
-
Цепляйтесь за что-нибудь и держитесь крепче,
- сказал мне краснолицый.
Весь
его задор слетел с него, и он, казалось,
заразился тем же сверхъестественным
спокойствием.
-
Ну, сейчас женщины поднимут визг! - сердито,
почти злобно проворчал он, словно ему уже
приходилось когда-то все это испытывать.
Суда
столкнулись прежде, чем я успел
воспользоваться его советом. Должно быть,
встречный пароход ударил нас в середину
борта, но это произошло вне поля моего
зрения, и я ничего не видел. "Мартинес"
сильно накренился, послышался треск
ломающейся обшивки. Я упал плашмя на мокрую
палубу и не успел еще подняться на ноги, как
услышал крик женщин. Это был неописуемый,
душераздирающий вопль, и тут меня объял
ужас. Я вспомнил, что спасательные пояса
хранятся в салоне, кинулся туда, но у дверей
столкнулся с толпой обезумевших пассажиров,
которая отбросила меня назад. Не помню, что
затем произошло, - в памяти моей сохранилось
только воспоминание о том, как я стаскивал
спасательные пояса с полок над головой, а
Краснолицый человек надевал их на бившихся
в истерике женщин. Это я помню отчетливо, и
вся картина стоит у меня перед глазами. Как
сейчас вижу я зазубренные Края пробоины в
стене салона и вползавший в это отверстие
клубящийся серый туман; пустые мягкие
диваны с разбросанными на них пакетами,
саквояжами, зонтами и пледами, оставленными
во время внезапного бегства; полного
джентльмена, не так давно мирно читавшего
мою статью, а теперь напялившего на себя
пробковый пояс и с монотонной
настойчивостью вопрошавшего меня (журнал с
моей статьей все еще был у него в руке), есть
ли опасность; краснолицего человека,
который бодрю ковылял на своих
искусственных ногах и надевал пояса на всех,
кто появлялся в каюте... Помню дикий визг
женщин.
Да,
этот визг женщин больше всего действовал
мне на нервы. По-видимому, страдал от него и
краснолицый, ибо еще одна картина навсегда
осталась у меня в памяти: плотный
джентльмен засовывает журнал в карман
пальто и с любопытством озирается кругом;
сбившиеся в кучу женщины, с бледными,
искаженными страхом лицами, пронзительно
кричат, словно хор погибших душ, а
краснолицый человек, теперь уже совсем
багровый от гнева, стоит в позе громовержца,
потрясая над головой кулаками, и орет:
-
Замолчите! Да замолчите же! Помню, как, глядя
на это, я вдруг почувствовал, что меня душит
смех, и понял, что я впадаю в истерику; ведь
предо мною были женщины, такие же, как моя
мать или сестры, - женщины, охваченные
страхом смерти и не желавшие умирать. Их
крики напомнили мне визг свиней под ножом
мясника, и это потрясло меня. Эти женщины,
способные на самые высокие чувства, на
самую нежную привязанность, вопили, разинув
рты. Они хотели жить, но были беспомощны, как
крысы в крысоловке, и визжали, не помня себя.
Это
было ужасно, и я опрометью бросился на
палубу. Почувствовав дурноту, я опустился
на скамью. Смутно видел я метавшихся людей,
слышал их крики, - кто-то пытался спустить
шлюпки... Все происходило так, как
описывается в книгах. Тали заедало. Все было
неисправно. Одну шлюпку спустили, забыв
вставить пробки: когда женщины и дети сели в
нее, она наполнилась водой и перевернулась.
Другую шлюпку удалось спустить только
одним концом: другим она повисла на талях, и
ее бросили. А парохода, который был причиной
бедствия, и след простыл, но кругом говорили,
что он, несомненно, вышлет нам спасательные
шлюпки.
Я
спустился на нижнюю палубу. "Мартинес"
быстро погружался, вода подступала к краю
борта. Многие пассажиры стали прыгать за
борт. Другие, уже барахтаясь в воде, кричали,
чтобы их подняли обратно на палубу. Никто не
слушал их. Все покрыл общий крик: "Тонем!"
Поддавшись охватившей всех панике, я вместе
с другими бросился за борт. Я не отдавал
себе отчета в том, что делаю, но, очутившись
в воде, мгновенно понял, почему люди кругом
молили, чтобы их подняли обратно на пароход.
Вода была холодная, нестерпимо холодная.
Когда я погрузился в нее, меня обожгло, как
огнем. Холод проникал до костей; казалось,
смерть уже заключает меня в свои ледяные
объятия. Я захлебнулся от неожиданности и
страха и успел набрать в легкие воды прежде,
чем спасательный пояс снова поднял меня на
поверхность. Во рту у меня было солоно от
морской воды, и я задыхался от ощущения чего-то
едкого, проникшего мне в горло и в легкие.
Но
особенно ужасен был холод. Мне казалось, что
я этого не выдержу, что минуты мои сочтены.
Вокруг меня в воде барахтались люди. Они что-то
кричали друг другу. Я слышал также плеск
весел. Очевидно, потопивший нас пароход
выслал за нами шлюпки. Время шло, и меня
изумляло, что я все еще жив. Но мои ноги уже
утратили чувствительность, и онемение
распространялось дальше, подступало к
самому сердцу. Мелкие сердитые волны с
пенистыми хребтами перекатывались через
меня; я захлебывался и задыхался.
Шум
и крики становились все глуше; последний
отчаянный вопль донесся до меня издали, и я
понял, что "Мартинес" пошел ко дну.
Потом - сколько прошло времени, не знаю, - я
очнулся, и ужас снова овладел мной. Я был
один. Я не слышал больше голосов, криков о
помощи - только шум волн, которому туман
придавал какую-то таинственную,
вибрирующую гулкость. Паника, охватывающая
человека, когда он в толпе и разделяет общую
участь, не так ужасна, как страх,
переживаемый в одиночестве. Куда несли меня
волны? Краснолицый говорил, что отлив
уходит через Золотые Ворота. Неужели меня
унесет в открытое море? А ведь мой
спасательный пояс может развалиться в
любую минуту! Я слышал, что эти пояса делают
иногда из картона и тростника, и тогда,
намокнув, они быстро теряют плавучесть. А я
совсем не умел плавать. Я был один, и меня
несло неведомо куда, среди извечной серой
безбрежности. Признаюсь, мной овладело
безумие, и я кричал, как кричали женщины, и
бил по воде окоченевшими руками.
Не
знаю, как долго это тянулось. Потом я впал в
забытье, и вспоминаю об этом только, как о
тревожном мучительном сне был впиться в
дерево ногтями, но руки мои были тяжелы и
безжизненны. Я снова попытался крикнуть, но
голос изменил мне.
Промелькнула
мимо корма, нырнув в пучину между волнами, и
я мельком увидел человека у штурвала и еще
одного, спокойно курившего сигару. Я видел
дымок, поднимавшийся от его сигары, когда он
медленно повернул голову и скользнул
взглядом по воде в мою сторону. Это был
случайный, рассеянный взгляд, случайный
поворот головы, одно из тех движений,
которые люди делают машинально, когда они
ничем не заняты, - просто из потребности в
движении.
Но
для меня в этом взгляде была жизнь или
смерть. Я видел, как туман уже снова
поглощает судно. Я видел спину рулевого и
голову того, другого, когда он медленно,
очень медленно обернулся и его взгляд
скользнул по воде. Это был отсутствующий
взгляд человека, погруженного в думу, и я с
ужасом подумал, что он все равно не заметит
меня, даже если я попаду в поле его зрения.
Но вот его взгляд упал на меня, и его глаза
встретились с моими глазами. Он увидел меня.
Прыгнув к штурвалу, он оттолкнул рулевого и
сам быстро завертел колесо, выкрикивая в то
же время какую-то команду. Судно начало
отклоняться в сторону и почти в тот же миг
скрылось в тумане.
Я
почувствовал, что снова впадаю в
беспамятство, и напряг все силы, чтобы не
поддаться пустоте и мраку, стремившимся
поглотить меня. Вскоре я услышал быстро
приближавшийся плеск весел и чей-то голос.
Потом, уже совсем близко, раздался сердитый
окрик:
Какого
черта вы не откликаетесь?
"Это
мне кричат", - подумал я и тут же ровалился
в пустоту и мрак.