К. Бадигин На моррских дорогах: Глава двенадцатая.

Глава двенадцатая.

К родным берегам

Я не буду описывать последние месяцы и дни, проведенные на пашем ледокольном пароходе. Они были полны надежд и тяжелой борьбы со льдами. Ледокол «И. Сталин» пробивался к нам, не считаясь с тяжелыми льдами и темнотой. И вот наконец наступил желанный час встречи. Ледокол находился совсем близко от нас, на расстоянии нескольких миль.

23 часа, 12 января. Только что снова говорил по телефону с Белоусовым. Он сообщил, что на ледоколе явственно ощущается океанская зыбь. Ледяные поля ломаются и крошатся. С часу на час можно ждать, что путь к «Седову» расчистится.

Все понимают, что до встречи с ледоколом осталось каких-нибудь 7—8 часов. Повсюду кипит работа. Буторин и Гаманков докрашивают кормовой кубрик. Механики проверяют, как действует паровое отопление в судовой бане. Ефремов, Буйницкий и я собираем документы, упаковываем материалы научных наблюдений.

Все спешат, все торопятся. Настроение такое, как будто сидим на вокзале и ждем поезда. Поезд немного запаздывает, и от этого нетерпение растет.

Так или иначе, дрейф уже закончен. За время дрейфа «Седовым» пройден путь в 6100 километров! Лишний час, даже лишние сутки не могут сыграть никакой роли. И судно и мы сами в полной безопасности. Сжатия бояться больше не приходится.

Пройдет еще немного времени, ледокол подойдет к борту нашего корабля, освободит нас от остатков ледяного пояса, и мы пойдем к берегам родины. Как приятно и радостно возвращаться к родным берегам, когда чувствуешь, что ты выполнил порученное тебе дело, что время и труд твой не прошли даром, что коллектив сделал все, что мог...

Как долго тянется эта ночь! Тщетно пытаюсь заснуть — сон бежит от меня. Снова и снова встаю с койки, одеваюсь, закуриваю, обхожу корабль. Из каждой каюты доносятся голоса, повсюду горит свет. Только в кубрике все тихо: там спят уставшие за день Буторин, Гаманков, Гетман, Шарыпов, Мегер.

Вахту несет Александр Петрович Соболевский. Нервно пощипывая бородку, доктор то и дело поглядывает на часы. Он поспорил с Андреем Георгиевичем, который должен его сменить, что встреча с ледоколом произойдет до передачи вахты.

В радиорубке дремлет, облокотись на стол, Полянский. Все убрано по-походному. Приемник настроен на волну радиостанции ледокола — первый же вызов разбудит радиста.

Над кораблем ползут низкие тяжелые тучи. Ни одна звезда не блеснет, ни один луч полярного сияния не нарушит унылого однообразия ночи. И даже огни ледокола, который стоит где-то совсем близко, затерялись в тумане.

Наконец часовая стрелка подползает к цифре 3. Это значит, что на ледоколе, где живут не по гринвичскому, а по московскому времени, уже 6 часов утра. Сейчас он должен двинуться к нам. И в самом деле, заглянув в радиорубку, я вижу, что Полянский, разбуженный сигналом приемника, уже записывает:

«Сейчас выступаем поход тчк Зажгите лампу грот-мачте».

Всего несколько минут требуется механикам для того, чтобы запустить «Червовый двигун» и дать ток от аварийной динамо-машины. Лампа на грот-мачте вспыхивает и заливает всю палубу ослепительно ярким сиянием. Но за пределами палубы ночная темень по-прежнему стоит глухой, непроницаемой стеной. Как ни вглядываемся мы с Соболевским вдаль, нам не удается разглядеть ни малейшего проблеска прожекторов ледокола.

Проходит час, другой, третий... Ледокол движется, подходит к нам ближе и ближе. Но мы по-прежнему не видим его.

Соболевский готовится к сдаче вахты. Теперь уже ясно, что пари проиграно: ледокол придется встречать не ему, а Андрею Георгиевичу. Но в тот самый момент, когда Андрей Георгиевич выходит на палубу, совершенно внезапно в каком-нибудь километре от нас открываются сразу десятки огней ледокола. Густой, непроглядный туман рассеялся как-то мгновенно, словно поднялся занавес. И это неожиданное появление ледокола буквально потрясает нас.

Могучий флагманский корабль идет к нам напрямик, строго по радиопеленгу, легко преодолевая разрушенный зыбью лед. Мощные судовые прожекторы, ослепительные юпитеры кинооператоров, полное палубное освещение, огни иллюминаторов — все это, вместе взятое, создает какой-то удивительный праздник. Мы отвыкли за эти годы от такого освещения и теперь, ослепленные, немного растерянные, мечемся по палубе, точь-в-точь как куры, которых ночью спугнули с насеста.

Мы долго готовились к этой встрече, мысленно представляя ее во всех деталях. Но вот ледокол совсем уже рядом с нами, а мне кажется, что мы все еще не готовы. От одной мысли о том, что флаги расцвечивания еще не подняты, что в кубрике еще спят, что люди еще не одеты, можно прийти в отчаяние.

— Скорее, скорее! — тороплю я доктора.— Сейчас же будите Буторина! Мы ничего не успеем сделать...

Доктор стремглав мчится в кубрик. Уже через минуту на палубу выскакивают на ходу одевающиеся люди. Лучи прожекторов ледокола ярко освещают лица. Люди жмурятся, отворачиваются, но потом снова жадно разглядывают приближающийся флагманский корабль. Слышатся смех, шутки. Разговариваем громче обычного — чувствуется праздничная приподнятость.

Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, оглядываясь на ледокол, стараются изо всех сил.

На ледоколе уже видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья! Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных ламп можно различить, как поблескивают трубы музыкантов. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека.

Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз.

Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капли влаги.

— От света это... Света слишком много,— смущенно, как бы оправдываясь, говорит Полянский.

А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспокойно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:

— Константин Сергеевич! Срок подошел. Я побегу делать метеонаблюдения. Вы побудете на палубе?

И он привычной походкой направляется к метеобудке.

До меня в этой праздничной суматохе не сразу доходит смысл слов Андрея Георгиевича. Только тогда, когда он уже добрался до будки, я сообразил, в чем дело: исполнительный и педантичный старший помощник не считал себя вправе нарушить установленный распорядок научных наблюдений даже за три минуты до конца дрейфа! Я окликнул его:

— Андрей Георгиевич! Вернитесь! Сейчас будем швартоваться. Дрейф закончен...

Ефремов оглянулся, растерянно пожал плечами, явно неодобрительно покачал головой и, сгорбившись, стал спускаться на палубу, бережно прикрыв дверцу метеобудки.

Всего 10 метров разделяют теперь корабли. Вот борт ледокола уже поравнялся с носом «Седова». Юпитеры кинооператоров обращены прямо нам в лицо — очевидно, наш корабль снимают. Оттуда что-то кричат мне. Я подхожу к поручням и тоже кричу, заслоняя глаза рукой:

— Я ничего не вижу! Кто со мной говорит?

Но вот луч юпитера на мгновение скользнул в сторону, и я увидел плотную фигуру, знакомую по фотографиям, опубликованным в газетах два с половиной года назад. Не совсем уверенно я произношу:

— Иван Дмитриевич!.. Здравствуйте...

— Здравствуй, браток, здравствуй! — доносится в ответ. Папанин разглядывает меня так же настороженно и внимательно, как и я его: газетные фотографии — увы!—лишь отдаленно передают облик человека. В это время слышится знакомый голос Белоусова:

— Сергеич, держи кормовые швартовы!..

— Есть, принимаем! — отвечаю я.

Папанин, убедившись, что перед ним капитан «Седова», оживляется и кричит:

— Константин Сергеевич! Идите к нам! Все идите...

С борта ледокола уже спустили на лед деревянные сходни: оба трапа были разбиты штормом еще в Баренцевом море. Я откликаюсь:

— Все? Не можем все... У нас котлы под парами...

— Посылаю вам смену,— кричит Папанин.

Через какую-нибудь минуту по трапу нашего ледокольного парохода поднялся Александр Алферов, брат нашего Всеволода. Мы обмениваемся рукопожатием, целуемся. Алферов скороговоркой выпаливает:

— Товарищ капитан! Разрешите стать на вахту у котлов, заменить брата...

— Хорошо. Обратитесь к старшему механику,— говорю я.

— Идите же сюда! Идите скорее! — торопят нас с ледокола.

Мы торопливо сбегаем по трапу. Впервые за два с половиной года весь экипаж «Седова» покидает свой корабль.

Еще мгновение — и мы попадаем в крепкие объятия друзей. Я слышу приветствия, треск киноаппарата, какие-то отрывочные восклицания, поцелуи. Кто-то жмет руку, кто-то обнимает, чья-то щетинистая борода колет мне щеку, чьи-то руки суют в карман письма, кто-то легонько подталкивает меня в спину — просят куда-то пройти, что-то сказать, что-то сделать.

Как в кинематографе, мелькают, появляясь и исчезая, знакомые и незнакомые лица.

— Костя! Ну, Костя, минуточку!.. Ну сделай лицо веселее! Это неистовый фоторепортер Митя Дебабов, с которым мы когда-то встречались на «Красине».

— Товарищ Бадигин, пожалуйста, хоть два слова для «Вечерней Москвы».— Это моряк с ледокола, корреспондент-доброволец столичной газеты.

— Пришлось-таки еще раз свидеться! По вашей телеграмме в одночасье собрался... — Это Иван Васильевич Екимов, старый буфетчик «Седова». От радости он плачет...

Горсточка седовцев как-то сразу тает в бушующей толпе. Александра Александровича Полянского потащил к себе в каюту его друг, старший радист флагманского корабля. Наши механики уже нырнули в каюты своих приятелей. Бывшие седовцы Каминский и Кучумов одолевают расспросами Мегера и Гетмана.

Я неожиданно очутился в салоне у Белоусова. В меховом наряде немного жарко. Яркий свет с непривычки режет глаза. Меня заботливо, словно тяжелобольного, усаживают в кресло. Чувствую себя крайне глупо и неудобно: в одну руку мне сунули апельсин, в другую — яблоко; перед самым носом — целая ваза фруктов; все вокруг охают и вздыхают, ходят чуть ли не на цыпочках.

Разговор идет как-то вперебой, отрывочно, невпопад:

— Ну, так как же вы?..

— Ничего, все в порядке...

— Все ли здоровы?..

— Как видите...

— Нет, вы только подумайте, как это чудесно!

— Еще бы!..

— Ну так как же вы все-таки там, а?..

— Ничего, ничего, отлично...

Видимо, каждому хочется сказать нам что-то приятное, сделать что-нибудь хорошее. Раздают фотографии наших родных, сделанные перед самым отходом ледокола, приносят письма, свежие газеты, опять дают фрукты. Почему-то каждому хочется угостить нас именно фруктами. Но как ни привлекательны эти плоды, а есть их решительно некогда. Я так и проходил почти весь вечер с апельсином в руке.

На палубе у подножия подъемной стрелы собираются на митинг экипажи обоих кораблей—крохотный коллектив «Седова» и огромный коллектив ледокола. Могучее «ура» гремит над притихшими льдами.

В это время радисты уже передают в Москву подписанный всеми членами экипажа «Седова» рапорт об окончании дрейфа.

...Было уже далеко за полночь, когда я принял пополнение экипажа, прибывшее с ледоколом, проинструктировал принявшего вахту третьего помощника Малькова, закончил все беседы с корреспондентами и фоторепортерами и, наконец, улизнул в каюту к Белоусову, который обещал мне до утра полную безопасность.

— Ни о чем не спрашиваю, ничего не требую, ничем пока не интересуюсь, никого сюда не пускаю, — заявил он мне улыбаясь.— Вот тебе мыло, полотенце, вот тут ванна, а это твоя койка. Одним словом, будь как у себя...

Попыхивая папиросой, он уселся за стол и углубился в чтение книги, словно меня и не было в каюте...

Трудно было придумать более ценный подарок, чем этот. После всей праздничной сутолоки, после всех приветствий и поздравлений так хотелось побыть наедине с самим собой, перечитать письма, полученные из дому, собраться с мыслями, хоть немного успокоиться.

Добрый час просидел я в ванне, настоящей, давно невиданной ванне, любуясь безукоризненно чистой эмалью и сверкающими никелированными кранами. Потом вылез из нее, вытерся мохнатой простыней, вышел на цыпочках в каюту и нырнул под мягкое новенькое одеяло. Не было во всем мире в эту минуту более счастливого человека, чем я!

Утром новая, неожиданная радость. Радист вручил мне телеграмму.

«Ледокол «Седов»

Бадигину

Трофимову

Команде ледокола «Седов»

Приветствуем вас и весь экипаж «Седова» с успешным преодолением трудностей героического дрейфа в Северном Ледовитом океане. Ждем вашего возвращения в Москву. Горячий привет.

И. Сталин

В. Молотов».

Немедленно был собран на митинг наш маленький экипаж. Седовцы выступали со словами благодарности партии и правительству за оказанную заботу и внимание.

Можно очень долго рассказывать о теплых, дружеских встречах на Большой земле. О том, с каким энтузиазмом чествовали нас пионеры заполярного Мурманска, мобилизовавшие все свои артистические таланты, чтобы получше развлечь нас. О том, как в морозный февральский вечер на глухом полустанке Кировской дороги рабочие преподносили нам букеты живых цветов. О том, как ловкие и сильные лыжники Карелии провожали наш поезд от семафора к семафору, чтобы продлить минуты встречи. О том, как гостеприимно встречали наш экипаж горняки Мончегорска и лесорубы Петрозаводска, с каким теплым и радушным гостеприимством принимали нас ленинградцы — металлисты и судостроители, курсанты военных училищ и пионеры. А прием в Смольном, где Андрей Александрович Жданов обнял и расцеловал каждого из нас и долго беседовал с нами, расспрашивая о нашей жизни и работе в дрейфе!

Мы явственно ощущали, что благополучное завершение дрейфа «Седова» радовало не только нас, полярников. Мы видели, что судьба затерянного во льдах советского парохода и его маленькой команды за эти годы сделалась предметом дум и забот всего советского народа.

И седовласые академики, и машинисты паровозов, и пожилые колхозницы, и мастера искусств — все с одинаковой заботливостью расспрашивали нас о нашей жизни, о работе, о здоровье, о перспективах исследования Арктики.

Люди, которые, казалось бы, стоят бесконечно далеко от практики ледового мореплавания, с таким же интересом разузнавали у меня и моих друзей о состоянии льдов за 86-й параллелью, с каким мы расспрашивали их о второй очереди метро, о сельскохозяйственной выставке, о последних достижениях науки.

Нетерпеливо считали мы часы и минуты, оставшиеся до прибытия в столицу.

И вот перед нами наконец Москва — величественная и гордая, веселая и гостеприимная, родная, вечно юная Москва. За стеклами вагона промелькнули занесенные снегом дачные поселки, прогрохотали бесчисленные товарные и пассажирские составы, надвинулись каменные громады новых зданий. Поезд замедляет ход, и мы сразу попадаем в какой-то шторм дружественных объятий, перед которым блекнет все, что мы испытали до сих пор.

Мне удается вспомнить лишь отдельные детали этой встречи, настолько потрясла она нас. Морозное, невероятно холодное для столицы утро. Огромные букеты сирени, левкоев, хризантем. Раскрасневшиеся, улыбающиеся лица встречающих. Здесь академики, работники искусств, Герои Советского Союза. Но не успеваю я пожать им руки, как неожиданно попадаю в чьи-то железные объятия. Звезды на воротнике, знакомые всему миру усы маршала Буденного...

— Семен Михайлович!

Блеснули штыки почетного караула. Распахнулись широкие двери. Площадь заполнена делегациями москвичей. Клубы пара плывут над толпой, хрустит под ногами снег. Но никто из нас не ощущает холода.

Краткий митинг. Нас рассаживают по автомобилям, и мы мчимся по широкой магистрали. Холодно, но окна квартир распахнуты настежь, балконы заполнены людьми. Нам машут платками, бросают букеты цветов.

На тротуарах — оживленные толпы москвичей.

Два с половиной года назад гигантского дома на углу Лесной еще не было. А вместо вот этого красивого здания на углу Васильевской торчал дощатый забор. И этой станции метро не было. А это что? Целый квартал новых великолепных зданий. И улица вдвое шире прежнего.

Нет, нелегко разобраться в новой московской географии. Сквозь вихрь листовок, падающих на наши автомобили с крыш новых зданий, мы видим рубиновые звезды Кремля. Автомобили поворачивают вправо и въезжают в ворота островерхой башни.

Высокое, величественное здание Большого Кремлевского дворца. Широкие мраморные ступени. Белый с золотом Георгиевский зал. Яркий свет, очень много света. Нас встречают все члены Политбюро. За длинными столами — многие сотни гостей, приглашенных правительством на прием.

Мы долго мечтали об этой встрече. В пургу и мороз, в страшные минуты ледовых атак, в долгие полярные ночи мы говорили себе: все это временное, все это преходящее, пусть сегодня нам тяжело, но зато какая радость ждет нас завтра, если мы с честью выдержим испытание.

И вот этот день наступил.

Лучшие люди столицы собрались под сводами этого дворца,, чтобы разделить с нами радость победы.

Порой кажется, что все это происходит во сне...

Поздно ночью, возбужденные, разгоряченные, мы выходим из ворот Спасской башни на притихшую Красную площадь. Мелодичный звон кремлевских курантов, он разносится в этот час по всему земному шару — от Северного полюса до Южного. Мирно сияют рубиновые звезды на башнях Кремля. И каждый удар курантов, каждый луч звезды, каждый камень этих древних стен дружески напоминают нам: «Вы дома, дорогие. Отдыхайте и спите спокойно».

В первые дни после возвращения в Москву я испытал последствия длительного пребывания в Арктике. Видно, организм совсем отвык от микробов Большой земли, и я надолго заболел тяжелейшим гриппом. Из-за этого не мог сделать отчетный доклад в Академии наук. Было досадно, не скрою.

Я был до глубины души тронут чуткостью и отзывчивостью наших ученых, когда получил следующую телеграмму:

«Заседание президиума Академии наук, заслушав сообщение членов экипажа ледокола «Седов» Буйницкого, Ефремова предварительных научных результатах дрейфа ледокола, сожалея Вашем вынужденном отсутствии, шлет Вам, дорогой Константин Сергеевич, горячий привет, пожелания скорейшего выздоровления. Вице-президент Академии наук — Шмидт».

У меня было несколько месяцев отпуска, и я работал над книгой «На корабле «Георгий Седов» через Ледовитый океан». В основу легли мои дневники и вахтенные журналы.

Когда я вспоминаю о прошедшем через многие годы, дрейф на «Седове» мне представляется куда более сложным и опасным, чем раньше. Мы находились на обыкновенном пароходе, не приспособленном для дрейфа. Зимой, в темное и самое злое время года, когда трещал и ломался лед, когда громоздились торосы и брали корабль в тиски, экипаж должен был до последней возможности бороться за его сохранность.

Раздави льды наше судно — и мы в лучшем случае могли лишиться большей части запасов и оказаться без крова и пищи.

Как я уже говорил, у нас не было специально изготовленного для зимовок снаряжения, да и продовольствие наше в основном состояло из обычных продуктов, тяжелых и неудобных для переноски.

Если бы нам пришлось покинуть корабль в зимнее время, я совершенно уверен, что отыскать нас в темноте при тогдашних возможностях авиации не удалось бы.

Наши научные исследования не были заранее организованы, они органически вошли в комплекс ежедневных работ экипажа.

В истории русского мореплавания были примеры, когда на кораблях, в силу обстоятельств попавших в малоизвестные для науки районы, проводились ценнейшие научные наблюдения. В этом смысле работы седовцев продолжали эти традиции.

Подготовка судоводительского состава на судах Главсевморпути была на высоком уровне, и в арктических экспедициях штурманам, помощникам капитана часто приходилось выполнять разного рода научные работы.

Нам повезло, что Фритьоф Нансен весьма подробно занимался вопросом, какие и для чего следовало производить исследования во время дрейфа. Книга замечательного норвежца «Во мраке ночи и во льдах» была моим руководителем и советчиком на протяжении всего дрейфа. Недаром Нансен считался у нас шестнадцатым членом экипажа.

Конечно, с позиции сегодняшнего дня мы кое-что, наверно, упустили, но наши усилия не пропали даром. Мы и не думали, что наши научные исследования в высоких широтах будут так важны для науки.

Жили мы на «Седове» дружно. О несовместимости характеров и речи не было. Может быть, не хватало времени подмечать друг у друга неприятные привычки, а, может быть, их и не было.

К концу отпуска книга о ледовом дрейфе была закончена и сдана в печать. А дальше — работа в Главсевморпути начальником штурманско-навигационной службы Морского управления.

Когда началась Великая Отечественная война, я, как и многие советские люди, забронированные в учреждениях, стал проситься на фронт. В июле 1941 года получил разрешение и был мобилизован в ряды действующего Военно-Морского Флота.