К. Бадигин На моррских дорогах: Глава четвертая.

Глава четвертая.

С благополучным прибытием на твердую землю!

Еще не спустили трапы на причал, а с соседних судов уже раздаются возбужденные возгласы на русском языке:

— Поздравляем, ребята, с благополучным прибытием!

— Передайте привет стармеху.

— Как там Сережа Лукьянчиков поживает? Пусть ждет меня в гости.

Оказывается, наше судно встало у причала между двумя советскими пароходами. На корму судна, стоявшего рядом с нами, высыпали моряки. Они выкликали имена знакомых, и те немедленно поднимались на палубу, чтобы обменяться с друзьями приветствиями и новостями. Приятели-моряки, работающие на разных торговых судах, редко встречаются в порту: морская жизнь вечно кидает их в разные стороны, в самые отдаленные уголки земного шара. И если уж доведется приятелям встретиться где-нибудь за океаном, то для них это немалое событие.

По трапу поднялись представители портовых властей. Впереди — таможенный чиновник. Он облачен в синюю форму, напоминающую нашу военно-морскую.

Со всеми необходимыми формальностями было покончено в какие-нибудь 20—30 минут, и американцы отправились осматривать советский теплоход. Обычное удивление американцев вызвали женщины, работающие на теплоходе,— медик, повар, пекарь, буфетчица, уборщица.

Расторопной и милой нашей буфетчице Варваре Андреевне, радушно принявшей гостей, американцы наговорили кучу комплиментов. И все же недоверчиво допытывали нас:

— Женщины на судне? Их не укачивает? Работают хорошо? И несчастий не бывает?

Десятки вопросов, на взгляд советских людей иногда даже странных, следовали один за другим. По старинному поверью моряков, всякая женщина, попав на торговое или военное судно, приносила ему несчастье в море...

— Да,— отвечали мы не без гордости,— они работают неплохо. И несчастья у нас случаются не чаще, чем на иных судах.

Сойти на берег после нескольких десятков суток пути, после штормов, невзгод — это то, чего с нетерпением ждет каждый моряк. Порт Такома, где мы стояли буквально несколько часов, в счет не шел.

В каютах моряки с особой тщательностью выбривают щеки и подбородки — готовятся к берегу. Мотористы беспощадно трут руки жесткой щеткой, стараясь отчистить их от машинной смазки. Из рундуков вынимаются выглаженные и вычищенные костюмы.

Но вот кончается подготовка к берегу, и моряки группами спускаются по трапу. Их сразу окружают американские портовые рабочие. Начинаются дружеские похлопывания по плечу, сыплются взаимные вопросы.

Ошеломляющее впечатление оставляет картина порта. Здесь все находится в неустанном движении. Над портом стоит многоголосый шум: стук паровых лебедок смешивается с гудками буксиров и с криками грузчиков. И под этот своеобразный аккомпанемент тысячи громадных ящиков, тюков, железных труб мелькают в воздухе, покачиваясь на крепких стропах, чтобы через минуту исчезнуть в черных проемах трюмов.

Словно огромные руки, шевелятся стрелы на торговых судах. Бесконечной цепью тянутся вдоль обоих берегов реки ряды кораблей. Черные отражения мачт и стрел колышатся на водной глади. На причалах тесно от множества платформ и автомобилей с грузами. Тут же лепятся один к другому склады. И в этом на первый взгляд случайном нагромождении огромных ящиков, груд металла, автомобилей, тюков, мешков безостановочно снуют юркие электрокары и маневренные паровозы. Последние нещадно звенят на ходу сигнальными колоколами: в Америке у паровозов имеются кроме гудков колокола, которыми и пользуются обычно машинисты.

Когда солнце спускается за рекой, порт заливается светом мощных прожекторов и работа продолжается полным ходом.

Сюда, в Портленд, порт далеко не самый крупный в США, стекались грузы с разных концов страны. Огромные ящики, теснившиеся в складах, пестрели красными, черными, зелеными надписями, сообщающими название того или иного отправного пункта. Нередко встречаешь знакомые адреса.

В порту строго следят за порядком. На красном плакате на фоне огромной папиросы — здания, пароходы и люди, объятые пламенем. Надпись коротка и выразительна: «Курение — это диверсия».

...Вечереет. Лучи солнца скользят по реке, и она, желтовато-мутная днем, становится розовой. На фоне угасающего дня многочисленные мосты, смело переброшенные через реку, кажутся черными и тонкими, точно нарисованные углем. По середине реки тащится маленький колесный буксир. У него не два лопастных колеса, как у наших волжских пароходов, а всего одно широкое колесо, оно расположено на корме. Буксирный пароходик уткнулся своим туповатым носом в корму огромной баржи и толкает ее вперед.

Медленно движется огромный океанский корабль. Он приближается к мосту. Кажется, еще мгновение, и мачта парохода заденет мост, сломается, произойдет несчастье. Но нет, середина моста вдруг поднимается, как поднимались в старину мосты рыцарских замков, и пароход благополучно продолжает свой путь.

Невольно наше внимание привлекают звуки бодрого военного марша. Мы видим: толпа людей стоит на причале у борта новенького, видно только сошедшего со стапелей верфи, корабля. Он причудливо разукрашен в белый, черный, зеленый цвета — камуфлирован. По трапу на судно взбираются десятки людей: старики в черных костюмах и в котелках, люди средних лет в неизменных соломенных шляпах и с галстуками бабочкой, девушки в нарядных платьях, немолодые женщины, дети...

— Что тут происходит? — обратились мы с вопросом к одному американцу.

— Это военный транспорт, он идет в свой первый рейс, к театру военных действий, И вот старики пришли посмотреть корабль, на котором придется плавать и воевать их мальчикам.

Вскоре все родственники спустились с судна на причал. Еще сильнее стали дуть в свои кларнеты и тромбоны музыканты. И под приветственные возгласы людей на берегу пароход медленно отвалил от причала. Долго еще махали шляпами старики и посылали воздушные поцелуи девушки...

Док, в котором встало наше судно для ремонта, оказался деревянным. Конструкция его была до удивления примитивна. Это был огромных размеров затопленный деревянный ящик с толстенным двойным днищем. Когда судно входило в док, вода из ящика откачивалась, он всплывал, и корабль оказывался прочно стоящим на кильблоках, укрепленных на дне дока. Несмотря на простоту своего устройства, док мог принимать суда довольно внушительных размеров. В соседнем «ящике» стоял в ремонте авианосец — высокий, с гордо очерченными линиями, он сверкал светлыми тонами свежевыкрашенных бортов.

...Раздалась команда докового мастера. С шумом начала откачиваться вода из «ящика». Все больше высовывались из воды деревянные его стенки, док поднимался. Американские рабочие не теряли времени даром: по мере того как из-под судна уходила вода и обнажались его борта, рабочие счищали с них ракушки и прочие наросты. Словно шрамы боевого солдата или ссадины на броне танка, эти ракушки и наросты свидетельствовали о том, что судно долго бороздило воды морей и океанов.

Минул какой-нибудь час, и теплоход крепко встал на кильблоках в осушенном доке, совсем как на операционном столе. Еще несколько часов, и борта оделись лесами. В воздухе стоял неумолчный стук пневматических молотков и треск электросварочных аппаратов. Когда настал черед днища, которое очень нуждалось в ремонте, в борта судна уперлись огромные балки, из-под днища вынули кильблоки, и судно оказалось как бы висящим в воздухе — точно человек, стоящий на ходулях.

На следующий день мы с инженером-американцем спустились в док осматривать днище. Это было очень печальное зрелище: наполовину оторванные и завернутые в разные стороны, наваренные сверху железные листы. Практически ремонта, сделанного в Совгавани, как не бывало. Днище было в таком же дырявом состоянии, как после аварии.

Американец прошел вдоль всего днища, осмотрел пробоины, потрогал для чего-то торчавшие заусеницы. Потом стал смотреть на меня.

— Картина для вас ясна, мистер? — спросил я.

— Картина ясна. Одного не могу понять: как вы дотянули из Владивостока до Америки и привезли еще какой-то груз? Вы должны были утонуть в Беринговом море... Скажите, какова была погода в Тихом? В январе он не любит шутить с моряками.

— Ветер ураганной силы и зыбь девять баллов.

— Такое может случаться только с большевиками, да и то один раз в сто лет. Странно, как выдержал корпус?!

— Ленинградцы строят крепкие суда.

— Я вас вдвойне поздравляю с прибытием в США. Считаю, что вы родились во второй раз... Пятьдесят листов, а то и больше на днище надо сменить и флорных столько же. Ну, теперь пойдем поговорим о ремонте.

Начались жаркие дни. Американцы не тянули с ремонтом.

На нашем теплоходе главным лицом, отвечающим за все дела по палубной части, оказался мастер. Он пришел с небольшой записной книжкой. Не только никаких ремонтных ведомостей, но даже портфеля у него не было. Он обошел судно вместе со старшим помощником и сделал отметки в своей книжице. Одновременно он ставил разноцветными мелками свои отметки на всем, что подлежало ремонту. Примерно так же обстояли дела и в машине у стармеха Виктора Ивановича Копанева.

Утром на палубе нашего теплохода появились рабочие с жестяными саквояжиками в руках, в этих ящичках они принесли завтрак и быстро разошлись по своим местам.

На судне параллельно велось несколько видов работ, и все с таким расчетом, чтобы закончились они в одно время и затяжка не сказалась на сроках ремонта всего корабля.

Хочется отметить, что большинство американских рабочих, из тех, кого я встречал, относились к своему труду добросовестно и работали с прославленной американской деловитостью. Американцы очень близко принимали к сердцу события, развертывающиеся на мировых фронтах, и с особым вниманием относились к нам, советским морякам.

* * *

Спал я плохо. Всю ночь снилось разорванное камнями днище нашего теплохода. Я просыпался и подолгу лежал с открытыми глазами.

Вспомнил, как мы вместе со старпомом Никифоровым в совгаванском доке осматривали искалеченное брюхо теплохода.

— Не так страшно, Константин Сергеевич,— повторил он несколько раз,— не так страшно. Я думал куда страшнее.

— Да уж куда страшнее, треть днища потревожена,— сказал я, освещая сильным электрофонарем черные провалы и торчащие железные заусеницы.

Мне вспомнилась вся совгаванская история. Обидно. Я включил свет и прошел в кабинет. Вынул папку с телеграммами, актами водолазных осмотров, заключений специалистов, относящихся к ремонту нашего теплохода. Долго перебирал все бумаги.

Когда прошли годы, я стал думать, что суровый рейс помог мне сделаться капитаном: это была хорошая выучка. После я никогда не шел на сделки с совестью и если считал необходимым для благополучного плавания сделать то или другое, то добивался этого всеми силами.

Конечно, на все случаи морской практики трудно сразу набраться ума, однако, думал я, если страдать, то уж лучше от своей собственной глупости, нежели от чужой.

Старинная мудрость говорит: море не может научить плохому.

Море волнует и манит миллионы людей. Море воспитывает сильных и бесстрашных. Оно поглотило немало надежд, но оно само — надежда. Даже когда океан гневается, он дает возможность человеку испытать свои силы...

В 10 часов утра на борт пришли американские инженеры. Они сообщили, что наш теплоход одновременно с ремонтом будет переоборудоваться под перевозку паровозов.

— Мы хотим погрузить на ваш теплоход, капитан, в трюмы и на палубу, восемнадцать больших паровозов вместе с тендерами,— сказал высокий рыжий американец.— Как вы полагаете, будет ли это возможно?

— Надо подумать, дайте ваши расчеты.

— Конечно,— рыжий американец вынул из портфеля кипу бумаг и передал мне.— Мы думаем основательно расширить люки номер два и четыре,— добавил он, помолчав, пока я бегло рассматривал чертежи и расчеты.— Вам здесь на неделю работы, капитан, чтобы только разобраться, что к чему.

Разговор продолжался три часа, и я понял, что все расчеты в основном сделаны. Конечно, я понимал значение паровозов для моей страны, разоренной фашистами. Война продолжается, наша армия неудержимо идет вперед. Сколько грузов каждый день надо отправить вслед за движущимся людским потоком!

Наш теплоход подходит для перевозки паровозов.

Всю ночь мы вместе со старшим помощником Василевским разбирались в чертежах и расчетах, оставленных американцами. Они оказались благоразумными людьми и все предусмотрели.

Будто не так уж сложно погрузить на большегрузное судно 18 паровозов и тендеров, ведь они весили всего 1800 тонн. Однако разместить их оказалось непростым делом. Прежде всего для погрузки паровозов в трюмы необходимо расширить люки, а эта сложная операция ослабляла корпус. Поэтому основная задача проектировщиков состояла в том, чтобы укрепить слабые места корпуса, не уменьшая грузовместимости трюмов.

Эту задачу американцы решили неплохо, и корпус теплохода, как нам показалось с Петром Николаевичем, должен быть крепче прежнего.

Для перевозки десяти паровозов и тендеров на палубе инженеры предложили построить специальные рамы, накладывающиеся сверху на уровне люка. Эти крепчайшие рамы из двухтавровых балок будут сидеть на столбах, вделанных в главную палубу. Таким образом, нашему теплоходу предстоит не только залечить свои раны, но и качественно переродиться. После ремонта и переоборудования его специальность будет не только «лесовоз», но и «паровозовоз».

Американцы в содружестве с советским инженером В. И. Негановым, несомненно, вложили немало труда в проект переделки нашего теплохода и других однотипных судов под перевозку паровозов. Однако первым, кто проделал подобную работу, был академик Алексей Николаевич Крылов.

В 1922 году он был уполномочен правительством Советской России приобрести и приспособить под перевозку тысячи паровозов несколько пароходов. Я не буду рассказывать всю историю. Самое главное заключалось в том, что он отлично справился с порученным делом. Паровозы весом в 73 тонны каждый (в собранном виде) перевозились по указанию А. Н. Крылова в трюмах и на палубе пароходов. На пароходы «Маскинож» и «Медипренж» грузили по 20 паровозов и тендеров.

Разница с американским проектом заключалась в том, что суда академика Крылова значительно больше наших и приспособлялись только под паровозы. А паровозы весили на 20 тонн меньше. Суда академика Крылова использовались примерно на одну треть своей грузовместимости, а наш теплоход — на четыре пятых, что в военное время играло немалую роль. Район перевозок 1922 года, по сути дела, ограничивался портами Балтики. Вообще, задача, поставленная перед А. Н. Крыловым, была менее сложной. Однако расположение паровозов и тендеров в трюме и на палубе, прокладка рельсов в трюмах и подвижные поперечные платформы — все это было предложено академиком Крыловым еще в то время и принципиально мало чем отличалось от схемы, разработанной американцами. В связи с предстоящими перевозками паровозов мне вспомнилась встреча с академиком Крыловым, пионером в этом трудном деле, сделавшим первые расчеты.

В 1940 году, будучи в Ленинграде, я зашел к нему домой. Алексей Николаевич — высокий седой старик — встретил меня приветливо. Разговорились, вспомнили Арктику. Алексей Николаевич отозвался с высокой похвалой о достоинствах корпуса ледокольного парохода «Георгий Седов».

— А вот пароход «Челюскин» совсем другого сорта,— сказал он.— Когда я взял в руки его чертежи, достаточно было десяти минут, чтобы сделать вывод. Корпус слабый. Корабль будет раздавлен при первом же сильном сжатии льда. Так я и сказал. Но, как видно, было уже поздно, и «Челюскин» пошел в свой рейс. Мне потом говорили, что некоторые капитаны не согласились с моим мнением... А ведь я оказался прав.