К. Бадигин На моррских дорогах: Глава седьмая.

Глава седьмая.

Корабль идет дальше

Я не буду описывать все рейсы, совершенные нами из США с паровозами: они были похожи один на другой. Расскажу о событиях, прочно осевших в памяти.

Все мы были обрадованы долгожданным открытием второго фронта. Английские и американские войска успешно высадились на северном побережье Франции. Видимо, откладывать дольше второй фронт было невозможно.

В те дни И. В. Сталин писал премьеру Черчиллю:

«Ваше послание от 7 июня с сообщением об успешном развертывании операций «Оверлорд» получил. Мы все приветствуем Вас и мужественные британские и американские войска и горячо желаем дальнейших успехов.

Подготовка летнего наступления советских войск заканчивается. Завтра, 10 июня, открывается первый тур нашего летнего наступления на Ленинградском фронте.

9 июня 1944 года».

С фронтов сообщали о новых успехах Советской Армии. Мы овладели Севастополем, Одессой и Крымом. Наши передовые части достигли Карпат, Серета и Прута.

Ожесточенные бои продолжались. На дальневосточных морях немцев вроде бы и в помине не было, а наши теплоходы и пароходы продолжали гибнуть от руки неизвестного противника. Японская военщина продолжала вести себя нагло, препятствуя всеми силами советскому судоходству.

Как-то вечером в мою каюту постучали. Это оказался Константин Васильевич Рычков, назначенный помощником по политической части. Нам предстояло теперь вместе работать. Во время войны морские походы, как известно, требуют особого внимания, и капитану не так уж часто приходится бывать с экипажем. Да и на берегу в США надо быть начеку. Помполит — большая помощь. Кроме того, он единственный человек на судне, с которым капитану можно откровенно говорить обо всем. А откровенный разговор не только облегчает душу, но и придает уверенность.

Константин Рычков сразу пришелся мне по сердцу. В этот вечер мы долго сидели с ним.

Начало нашего рейса прошло благополучно. В Охотском море шли в таком густом тумане, что впередсмотрящий на баке был невидим. Неслышно, крадучись нападает на мореходов этот извечный враг — туман. Еще недавно горизонт был чист, и солнце светило на ясном небе. Но стоило измениться ветру, и все наглухо окутала белая пелена. Туман давит грудь, глушит звуки. Натягиваются, как струны, снасти, все судно покрывается крупными каплями влаги. И нервы тоже натянуты до предела.

Почти сутки я не сходил с мостика и, когда вышли в Охотское море, решил побаловаться чайком и отдохнуть. Электрический чайник начал полегоньку посвистывать, а я в предвкушении чаепития перелистывал газеты, полученные перед отходом.

Звякнул телефон, засветилась зеленая сигнальная лампочка.

— Константин Сергеевич,— раздался в трубке голос радиста Лукьянчикова,— вызывает «Шатурстрой», как быть?

— Не отвечать,— распорядился я и хотел повесить трубку: нарушать радиомолчание строго запрещалось.

— Константин Сергеевич, «Шатурстрой» очень просит.

— Не отвечать,— повторил я,— вы сами хорошо знаете наши правила.

Радист сказал «есть» и повесил трубку. Однако через три минуты снова загорелась лампочка на моем столе.

— Товарищ капитан,— опять Лукьянчиков.— «Шатурстрой» настойчиво повторяет вызов, говорит...

— Запрещаю отвечать,— оборвал я,— ваша настойчивость, Сергей Алексеевич, переходит всякие рамки...

— У них умирает человек... Несчастный случай...

Я ответил не сразу. Закурил сигарету, подумал. Не так-то просто принять решение в этих условиях.

— Ладно, Сергей Алексеевич, отзовитесь.

Чай заварился, я налил чашку самого крепкого, сунул в рот кусочек сахару, сделал глоток. Чай показался мне не таким вкусным, как всегда.

Телефон звякнул в третий раз.

— У них нет врача. Капитан просит подойти и взять больного,— доложил радист,— дорога каждая минута.

Наступило время действовать. Я вышел на мостик.

Туман, казалось, стал еще плотнее. Локаторов в то время на наших судах, как известно, не водилось, только радиопеленг давал возможность найти пароход в молочном море. Повернули на обратный курс.

Полчаса прошло в напряженном молчании.

— Слышу шум винта,— закричал невидимый в тумане матрос.

И мы на мостике услышали редкие удары лопастей полуоголенного винта. Пароход «Шатурстрой», как и мы, шел порожняком, за грузом.

На белой клочковатой стене тумана, словно на матовом стекле, возникло темное расплывчатое пятно. Оно принимало все более отчетливую форму и превратилось в большой пароход. Суда остановились.

Спустили шлюпку, и наш врач отправился к пострадавшему. Хорошо, что море стояло спокойное, будто придавленное туманом. Шлюпка вернулась с кочегаром Бургаловым, белобрысым мальчишкой. Ему недавно исполнилось восемнадцать лет. По неосторожности он сунул голову в трубу, по которой ходила чугунная бадья со шлаком. Бадья проломила ему череп. Состояние было очень тяжелым, требовалась срочная операция.

Больного уложили в лазарет, и наш теплоход развил такой ход, каким, наверное, никогда не ходил. Каждый час мы отмеривали по тринадцать с половиной миль — по тем временам это совсем не малая скорость. Всем хотелось помочь парню.

Я зашел в лазарет. Запомнилось бледное лицо с кровавыми повязками. Глаза были закрыты. В беспамятстве Бургалов повторял одно слово: «Мама...»

Весь путь до рыбокомбината «Микояновск», на западном берегу Камчатки, наш врач не отходил от мальчишки и поддерживал в нем едва теплившуюся жизнь. Мы шли почти двое суток. У лазарета толпились свободные от вахт моряки. «Только бы дотерпел, бедняга, до операции»,— думал каждый.

Пришлось основательно рассекретиться: дали телеграмму в рыбокомбинат, уполномоченному Морфлота на Камчатке и копию секретарю Камчатского окружного комитета партии с просьбой оказать больному немедленную помощь.

Последнюю ночь я простоял на мостике.

В восемь утра в густом тумане, непрерывно измеряя глубину, подошли к невидимой земле Камчатке. На берег Илью Бургалова отвезли на судовой моторке, его сопровождали судовой врач и помощник капитана по политчасти. В больнице все было готово, Бургалова сразу положили на операционный стол.

Несколько часов мы простояли в ожидании моторки. После напряженной непрерывной работы двигателя тишина угнетала. Тяжелые капли влаги гулко шлепались на мостик и на палубу.

Вот и моторка на борту. Услышав про операцию, моряки с облегчением вздохнули. Появилась надежда на благоприятный исход. На душе у всех стало спокойнее.

В тот день мы благополучно прошли Первый Курильский пролив и вышли в Тихий океан.

От мыса Африка на восточном берегу Камчатки повернули на восток. Справа, вдалеке, оставались невидимыми в тумане Командорские острова. На ощупь прошли пролив Унимак между Алеутскими островами. Теперь к северу от нас простирался огромный Аляскинский залив. Мы идем почти тем же курсом, каким двести лет назад шли к неведомым берегам первооткрыватели северозападных берегов Америки — русские мореходы Алексей Чириков и Витус Беринг... На вторые сутки мы миновали знаменитый остров Кадьяк, бывший в течение двадцати лет центром русской Америки. Он находился в трехстах милях к северу от нашего курса. Много погибло русских мореходов в бурных водах Аляскинского залива и у скалистых берегов. Многие десятки мысов, островов и проливов названы русскими именами.

Через двадцать суток после выхода из Владивостока мы подходили к берегам Америки, а туман и не думал уступать. Плотной стеной закрывал он от глаз все, что было дальше форштевня.

По счислению, мы были совсем близко от плавмаяка «Колумбия». «Ту-ту-ту-ту» —ревел в наушниках его радиосигнал, заглушая призывы остальных радиомаяков. «Ту-ту-ту-ту» — «Берегись, я близко, я близко».

В этом рейсе нас упорно преследовал туман. Ни одного ясного дня после пролива Лаперуза.

2 июля 1944 года в час дня мы подошли к плавмаяку «Колумбия», и с этого времени я не сходил с мостика. Сначала проходили бар, потом шли по реке в темное время. В третьем часу ночи мы пришвартовались к причалу нефтяной базы для приемки топлива. В общем, устал я изрядно.

Как только спустили сходни, на теплоход прибыли таможенники во главе с чиновником портлендской таможни — краснолицым, со шрамом на щеке и выпученными голубыми глазами. Начался досмотр. Через полчаса в каюту вошел Петр Николаевич Василевский.

— Константин Сергеевич, таможенники требуют осмотра всех жилых помещений.

В практике наших отношений с портовым начальством подобных осложнений раньше не возникало. На советских судах контрабанду не возили, и портлендская таможня, убедившись в этом, как правило, доверяла заявлению капитана, который представлял список имеющихся на судне товаров, интересующих таможню. Однако, по существующим в США правилам, власти могли потребовать осмотра любого помещения.

— Пусть смотрят,— решил я.

Через несколько минут старпом снова постучался в мою каюту.

— Они собираются вскрывать ящики в каюте стармеха,— волнуясь, произнес Петр Николаевич.— Стармех в машине. Таможенник хотел открыть ящик стола без хозяина. Я запретил и послал матроса за Виктором Ивановичем. Но офицер не хочет ждать и приказывает взломать ящик.

Я спустился в каюту стармеха Копанева. Подобного безобразия на советском судне нельзя было допустить. Хозяином здесь был капитан.

В каюте стармеха находились американские таможенники, старпом и два наших матроса. Рядовой таможенник, желая вскрыть запертый на ключ ящик письменного стола, всовывал в щель огромный широкий палаш.

— Стоп,— сказал я,— подождите немного, пожалуйста. Сейчас придет старший механик и откроет вам ящик.

Таможенник на мгновение задержался со взломом.

Краснолицый чиновник покраснел еще больше и с непристойными ругательствами стал грубо отталкивать меня плечом. На мне была морская форма с капитанскими нашивками, и краснолицый прекрасно знал, с кем имеет дело. Его наглость перешла всякие границы.

— Запрещаю производить осмотр, прошу таможню удалиться с судна,— сказал я, едва сдерживаясь.

Мне было известно, что, если таможенники не закончат осмотр и не подпишут соответствующие документы, общение с берегом запрещается и грузовые операции никто производить не будет. Но оберегать честь советского флага — первая обязанность капитана.

Портлендские таможенники покинули судно.

Едва дождавшись 8 часов, я позвонил дежурному портлендской таможни и заявил протест. Пришлось припугнуть: «Если конфликт не будет улажен до 12 часов дня, буду вынужден сообщить об этом советскому консулу».

В 9 часов приехал чиновник таможни, превосходно говоривший по-русски, и передал просьбу начальника таможни прибыть ровно в двенадцать для разбора дела. Он выслушал мое подробное объяснение. В десять я позвонил нашим товарищам из закупочной комиссии. Но, как назло, дома никого не оказалось, сегодня — воскресенье. Это, конечно, осложняло дело.

Ровно в 12 часов я был у начальника таможни. Нам и раньше приходилось встречаться. Он был заядлый филателист, и я в прошлом рейсе подарил ему седовскую серию почтовых марок. Вежливый, радушный, начальник таможни пришелся мне по душе. В его кабинете, несмотря на воскресенье, было много людей. Здесь были представители таможни, губернатора штата, полиции...

Когда я уселся в предложенное кресло, начальник таможни, перелистывая лежавшую перед ним книгу «Устав таможенной службы США», сказал:

— Знает ли господин капитан, что, согласно параграфу такому-то, пункту такому-то нашего устава, таможенник может потребовать открыть любое помещение на судне?

— Да, это я знаю и никогда не возражал против этих правил. Но покажите мне параграф в этой книге, где было бы написано, что таможенник может толкать и непристойно ругать капитана судна величайшей державы в мире. И не где-нибудь в пивном баре, а на территории советского судна.

Начальник таможни помолчал, строго посмотрел на собравшихся.

— Этого в книге не написано, вы правы, капитан. Что же вы от нас хотите?

— Я хочу, чтобы ваш чиновник извинился передо мной.

— Мы согласны.— И начальник таможни предложил чиновнику извиниться.

Краснолицый, сидевший тут же в комнате, обращаясь ко мне, начал что-то долго и не совсем вразумительно говорить, часто употребляя слово «мейби» — может быть. Я решил быть твердым до конца.

— Джентльмены,— сказал я, обращаясь к сидевшим.— Я плохо знаю английский язык и не совсем ясно понимаю, что говорит мне этот господин. Прошу его сказать следующее: «Ай эм сори, экскьюз ми» — я виноват, простите меня. И тогда я буду считать прискорбный инцидент исчерпанным.

Чиновник вскочил со стула, стал отнекиваться и возмущаться и даже ушел из кабинета. Однако через 5 минут появился и, подойдя ко мне, сказал слащаво:

— Ай эм сори, экскьюз ми.

— Я удовлетворен.

Так окончился единственный неприятный случай, происшедший за время моих военных плаваний в порты США.

Отношения мои с начальником таможни нисколько не испортились, наоборот, стали более устойчивыми. Он мог бы, защищая честь мундира, повести совсем другую линию, но оказался честным человеком.

Вообще-то я всегда помнил, что в Америке у нас много друзей, но есть и злобные враги.

Приведу еще один случай. Перед отходом в рейс старший механик Копанев, докладывая о снабжении по машинной части, сказал:

— Мистер Каген совсем обнаглел. Сегодня он привез по моей заявке инструменты и кое-какие материалы. Стал смотреть — все старое, ржавое.

— Надо отказаться.

— Я отказался. А снабженец говорит: «Берите, стармех, что привез, пока жив больной старик Рузвельт, обкрутил его вокруг пальца ваш Сталин. Помрет Рузвельт, и этого не будет. Вашему Советскому государству я давал бы только отбросы». Ну, и понес всякую брехню. Видно, ему наши победы поперек горла.

Я рассказал об эпизоде Леониду Алексеевичу Разину, председателю закупочной комиссии.

— Вы не первый. Многие капитаны докладывали мне об этом ретивом снабженце. Придется принять меры.

Что там происходило дальше, я не знаю. Но мистер Каген больше не появлялся на советских судах.

В этом рейсе на пути к Владивостоку на нашем теплоходе произошли два события, о которых я хочу рассказать.

Как-то перед одним из рейсов в США меня пригласил Георгий Афанасьевич Мезенцев.

— Сколько у тебя юнг, Константин Сергеевич?

— Семеро.

Мезенцев помолчал, обычно мы на своем судне держали пятерых учеников.

— И все же я попрошу, Константин Сергеевич, взять еще одного. Отец, партийный работник, погиб на фронте, мать умерла неделю назад. Мальчишке двенадцать лет. Обком просил передать в надежные руки.

— Что ж, Георгий Афанасьевич, место найдется.

На следующий день небольшого росточка мальчик вошел в мою каюту.

— Ученик Пименов прибыл в ваше распоряжение,— отчеканил он и вручил направление отдела кадров.

Мальчик был смышлен и расторопен. Через три дня он знал весь экипаж и в лицо, и по фамилии. Знал, где и кто живет. Он быстро приловчился к палубным работам, однако особого пристрастия к ним не имел. Захотел учиться поварскому искусству. Наш повар обрадовался мальчишке и сразу же посадил его чистить картошку. Мальчику задание не понравилось, и он снова отправился на палубу в боцманскую команду.

Побывав в Америке и освоившись на теплоходе, он стал грубо относиться к товарищам и особенно к дневальной, пожилой болезненной женщине.

Кажется, мы проходили Берингово море, когда она первый раз пришла жаловаться на Пименова:

— Ругается нецензурными словами, а ведь он мне во внуки годится,— говорила дневальная,— нет больше моих сил выносить.

Я тут же вызвал Пименова. Он пришел подтянутый, печатая шаг, и отрапортовал:

— Ученик Пименов по вашему приказанию явился.

— Вот что, ученик Пименов,— строго сказал я.— Почему ругаешься в столовой? Дневальная жаловалась на тебя.

Мою небольшую лекцию на моральную тему Пименов слушал молча, не спуская с меня внимательных глаз.

— Запрещаю тебе ругаться, а если будешь продолжать, пеняй на себя. Тогда поговорю с тобой по-иному.

Я был совершенно уверен, что после нашего разговора он перестанет ругаться. Но получилось иначе, и дневальная через неделю снова явилась с той же жалобой. Она плакала и просила заступиться и оградить ее от оскорблений.

Когда дневальная ушла, я задумался. Что же мне делать с Пименовым? Наказать его? Как? Объявить выговор? Смешно, да и подействует ли на такого шустрого мальчишку выговор?

Думал я, думал и наконец придумал. У нашей уборщицы, худой и маленькой девушки, я попросил во временное пользование одну из ее юбок и затем потребовал к себе ученика.

— По вашему приказанию явился,— четко отрапортовал Пименов.

— Я предупреждал тебя, чтобы ты не ругался в столовой? Пименов молчал.

— Отвечай, предупреждал или нет?

— Предупреждали, товарищ капитан.

— А ты продолжаешь ругаться.

Пименов молчал, видимо соображая, что может последовать за таким вступлением.

— Ну вот что, Пименов, раз ты не слушаешься доброго совета, снимай штаны и надень вот это,— я взял со стола юбку. — Я не имею права простить ослушания юнге, а девочке смогу.

— Юбку не надену, товарищ капитан.

— Наденешь, если я сказал. Ну!

— Не надену.

Пименов яростно сопротивлялся. И все же с него сняли штаны и надели юбку. Как только юбка была надета, он понял бесполезность дальнейшего сопротивления и смирился, тем более что его штаны я спрятал в свой шкаф.

Суда морского флота в то время были военизированные, и дисциплина поддерживалась строгая. Невыполнение приказа капитана считалось тягчайшим проступком. Не заметить поведения ученика Пименова я не мог. Мой предупреждающий разговор с ним был известен экипажу.

Оказалось, юбка сыграла свою роль. Пименов перестал ругаться и каждый вечер приходил ко мне с просьбой простить его, отменить наказание и вернуть звание юнги. Но я был тверд, и Пименов отходил в юбке ровно десять суток. Когда срок наказания кончился и Пименову были возвращены штаны, я на всякий случай предупредил его, что если он непристойно будет вести себя, то наденет юбку на всю стоянку во Владивостоке.

Однако больше применять свой метод мне не пришлось.

Во время войны на каждом дальневосточном судне торгового флота плавало несколько учеников. Они проходили морскую практику, делили с нами, взрослыми, все тяготы и опасности плавания. В основном это были хорошие ребята, они быстро осваивали профессию и к восемнадцати годам превращались в отличных моряков.

Когда советский флот стал быстро расти, они нам очень пригодились. Как правило, на суда брали детей, у которых погибли родители.

Закончу свой рассказ о Пименове нашей последней встречей с ним. Это случилось в середине пятидесятых годов. Как-то вечером в моей квартире раздался звонок. Я открыл дверь. Вошел небольшого роста пехотный лейтенант.

— Вы не узнаете меня, товарищ капитан? Я Пименов, тот самый, на которого вы надевали юбку во время рейса из Портленда во Владивосток. Я решил переменить специальность и стать военным.

Я сразу все вспомнил:

— А ты сейчас не обижаешься на меня?

— Что вы, товарищ капитан? Все было правильно. Юбка была, пожалуй, единственным сильным средством. Ведь я и дома не был ангелом, сносил самые суровые наказания и принимался за прежнее...