Сесил Скотт Форестер Линейный корабль: III

III

- Я хорошо выгляжу? - спросила Мария, заканчивая туалет.

Хорнблоуэр застегивал парадный мундир; он поглядел на нее и изобразил восхищенную улыбку.

- Прекрасно, дорогая, - сказал он. - Это платье сидит на тебе, как ни одно другое.

Наградой ему была улыбка. Бесполезно говорить Марии правду, объяснять, что именно этот голубой оттенок не идет к ее красным щекам. Полная, плохо сложенная, с жесткими черными волосами, Мария никогда не будет элегантной. В лучшем случае она походила на жену бакалейщика, в худшем - на судомойку, которая вырядилась в барынины обноски. Хорнблоуэр поглядел на ее красные короткопалые руки: действительно, как у судомойки.

- Я надену парижские перчатки, - сказала Мария, проследив его взгляд. Черт, как она угадывает всякое его желание, как старается угодить. В его власти причинить ей страдание. От этой мысли Хорнблоуэру сделалось неуютно.

- Лучше и лучше, - галантно произнес он. Он стоял перед зеркалом, оправляя сюртук.

- Тебе так идет парадный мундир, - сказала Мария восхищенно.

Вернувшись в Англию, Хорнблоуэр первым делом приобрел себе новые мундиры - перед тем он несколько раз попадал в неловкое положение из-за убожества своего гардероба. Сейчас он с удовлетворением разглядывал себя в зеркале. Свисавшие с плеч тяжелые эполеты были из настоящего золотого шнура, как и широкий позумент по краю и вокруг петлиц. Когда он шевелился, пуговицы и обшлага отсвечивали - приятно было видеть тяжелые золотые нашивки на обшлаге, означавшие, что он служит капитаном уже более трех лет. Галстук из плотного китайского шелка. Белые, отлично скроенные кашемировые бриджи, белые шелковые чулки - лучшие, какие он смог отыскать. Он пристыженно вспомнил, что у Марии под юбкой дешевые бумажные чулки по четыре шиллинга пара. С макушки до щиколоток он был одет, как пристало джентльмену. Смущали только башмаки. Пряжки на них были под золото, и Хорнблоуэр опасался, что рядом с пуговицами на мундире подделка будет бросаться в глаза. Сегодня вечером надо по возможности не привлекать внимания к ногам. Какая жалость, что шпага ценою в сто гиней - дар Патриотического Фонда за потопленный "Нативидад" - еще не прибыла. Придется нацепить пятидесятигинеевую шпагу, которой его, тогда еще совсем молодого капитана, наградили за захват "Кастильи".

Он взял треуголку - на ней позумент и пуговицы тоже были золотые - и перчатки.

- Готова, дорогая? - спросил он.

- Да, Горацио. - Она давно обнаружила, что ее муж ненавидит несобранность, и покорно старалась не раздражать.

Послеполуденное солнце вспыхивало на золотых пуговицах и галуне, шедший навстречу субалтерн народного ополчения почтительно козырнул. Хорнблоуэр заметил, что цеплявшаяся за субалтерна молодая особа разглядывает Марию пристальнее, чем его. Ему даже померещилась жалостливая усмешка в ее глазах. Да, Мария, без сомнения, не та женщина, какую пристало вести под руку офицеру в чинах. Но она его жена, подруга его юности. Надо платить за ту сердечную слабость, которая толкнула его к браку. Маленький Горацио и маленькая Мария умерли от оспы на квартире в Саутси. Он обязан ей преданностью уже по этой причине. Сейчас она, возможно, снова носит под сердцем его дитя. Конечно, это было чистейшим безумием, но безумием, извинительным в человеке, чье сердце разрывается от ревности. Тогда только что стало известно о замужестве леди Барбары. Однако за это безумие тоже надо расплачиваться, расплачиваться нежностью. Лучшие чувства вкупе с природной нерешительностью побуждали его хранить супружескую верность, утешать Марию, притворяться любящим мужем.

Мало того. Гордость никогда не позволит ему публично признать, что он совершил ошибку, влип, как желторотый юнец. Уже из-за одного этого он не мог бы открыто порвать с Марией - даже если бы нашел в себе силы разбить ей сердце. Он вспомнил, как цинично флотские обсуждали личную жизнь Нельсона, а после - Боуэна и Семсона. Пока он верен жене, о нем ничего подобного не скажут. Люди терпимы к чудачеству и смеются над слабостью. Возможно, они дивятся его преданности, но не более того. Пока он ведет себя так, будто Мария для него - единственная женщина в мире, им придется принять на веру: в ней есть нечто, неуловимое для стороннего наблюдателя.

- Мы ведь в "Ангел" идем, дорогой? - прервала его раздумья Мария.

- Да, а что?

- Мы прошли мимо. Я тебе говорила, но ты не слышал.

Они вернулись. Смешливая горничная пропустила их в прохладный полумрак дальних комнат. В обшитой дубом гостиной стояли мужчины и женщины, но Хорнблоуэр видел только одну. Леди Барбара была в голубом платье, серо-голубом, под цвет глаз. На груди на золотой цепочке - сапфировый кулон, но глаза лучились ярче сапфиров. Хорнблоуэр поклонился и, запинаясь, представил Марию. Комната была как в тумане и только леди Барбару он видел совершенно отчетливо. Со щек ее сошел прежний золотистый загар теперь их покрывала приличествующая знатной даме бледность.

До Хорнблоуэра дошло, что кто-то с ним говорит - причем уже некоторое время.

- Очень рад видеть вас здесь, капитан Хорнблоуэр, - услышал он. - Позвольте вас представить. Капитан Хорнблоуэр - миссис Эллиот. Капитан Хорнблоуэр - миссис Болтон. Мой флаг-капитан, капитан Эллиот, с "Плутона". Нет надобности представлять капитана Болтона с "Калигулы" - насколько я понял с его слов, вы вместе служили на "Неустанном".

Туман перед глазами Хорнблоуэр понемногу рассеивался. Он пробормотал несколько слов. Тут хозяин гостиницы очень кстати объявил, что обед подан. Пока все рассаживались за круглым столом, Хорнблоуэр перевел дух. Напротив оказался Болтон, краснощекий, с незатейливым честным лицом. Хорнблоуэр и сейчас ощущал его крепкое дружеское пожатие. Ни в шершавой ладони, ни во всем облике Болтона уж точно не было ничего от высшего света. Кстати, и в миссис Болтон тоже - она сидела справа от Хорнблоуэра, между ним и адмиралом, такая же невзрачная, как Мария, так же безвкусно одетая. Это утешило его несказанно.

- Поздравляю вас, капитан, с назначением на "Сатерленд", - сказала леди Барбара слева от Хорнблоуэра, и на него легонько повеяло духами. Голова закружилась. Ее аромат, ее голос дурманили, как встарь, он не знал, что ответить.

- Здешний хозяин, - объявил адмирал, погружая половник в большую серебряную супницу, - клялся и божился, что знает секрет приготовления черепахового супа, посему я доверил черепаху его заботам. По счастью, он не соврал. Херес вполне приличный - Джордж, налей хересу.

Хорнблоуэр неосторожно отхлебнул слишком горячего супу, обжегся и от этого протрезвел. Повернувшись, он взглянул на адмирала, которому обязан будет верой и правдой служить следующие два-три года и который завоевал руку леди Барбары, не потратив на ухаживания и трех недель. Что ж - высок, представителен, недурен лицом. Сверкающий мундир украшают красная лента и звезда ордена Бани. Лет едва ли сильно за сорок - года на два старше Хорнблоуэра - значит, влиятельные родственники выхлопотали ему адмиральский чин в кратчайший возможный срок. Впрочем, полноватая нижняя челюсть выдавала, на взгляд Хорнблоуэра, то ли тупость, то ли самовлюбленность - вероятно, и то и другое.

Все это Хорнблоуэр успел разглядеть в первые несколько секунд. За этим занятием он чуть не позабыл о приличиях - сидя между леди Барбарой и адмиралом, трудно было не потерять головы. Он поспешил исправиться.

- Надеюсь, леди Барбара, вы в добром здравии? - спросил он. Пытаясь угадать нужный тон, он неожиданно для себя заговорил со своеобразной, суховатой шканцевой вежливостью. Мария, сидевшая рядом с капитаном Эллиотом по другую сторону от леди Барбары, приподняла брови - она всегда чутко улавливала настроения мужа.

- О, да, - спокойно отвечала леди Барбара. - А вы, капитан?

- Горацио здоров, как никогда, - вмешалась Мария.

- Приятно слышать, - сказала леди Барбара, оборачиваясь к ней. - А вот бедного капитана Эллиота до сих пор иногда лихорадит - он во Флиссингене подхватил малярию.

Ход был удачный - между Марией, леди Барбарой и Эллиотом тут же завязался разговор, в котором Хорнблоуэру не осталось места. Он немного послушал, потом заставил себя повернуться к миссис Болтон. Та явно не привыкла блистать в светской беседе. Похоже, от нее можно было добиться лишь "да" и "нет", сидевший по другую руку от нее адмирал увлеченно беседовал с миссис Эллиот. Хорнблоуэр замкнулся в мрачном молчании. Из разговора двух дам Эллиот вскорости выпал и сидел между ними бессловесный, однако ни Марию, ни леди Барбару это не смутило - они и без его участия продолжали беседовать так увлеченно, что их не отвлекла даже перемена блюд.

- Позвольте отрезать вам говядины, миссис Эллиот? - спрашивал адмирал. - Хорнблоуэр, сделайте милость, займитесь утками, они перед вами. Это говяжьи языки, Болтон, местный деликатес - впрочем, вам это, конечно, известно. Попробуете, или вам больше приглянулась говядина? Эллиот, предложите дамам рагу. Может, им по душе заграничные выкрутасы, а я вот не люблю, чтобы мясо мешали с овощами. Там на буфете холодный мясной пирог - хозяин уверял, что прославился именно этими пирогами. Копченая баранина, такую нигде, кроме как в Девоншире, не сыщете. Миссис Хорнблоуэр? Барбара, дорогая?

Хорнблоуэр в это время нарезал утку. При звуке святого для него имени, столь небрежно оброненного, защемило сердце, и нож, которым он отделял от утиной грудки длинную полосу мяса, застрял посреди надреза. С усилием Хорнблоуэр продолжил сие занятие и, поскольку никто за столом жареной утки не пожелал, положил отрезанное себе на тарелку. По крайней мере, ему не пришлось ни с кем встречаться глазами. Мария и леди Барбара все так же беседовали. У Хорнблоуэра разыгралось воображение. Ему мерещилось нечто нарочитое в том, как леди Барбара повернула к нему плечо. Быть может увидев Марию и убедившись в его дурном вкусе, она сочла, что его любовь не делает ей чести. Только бы Мария не наговорила чего-нибудь уж совсем глупого и неловкого - он почти не слышал их разговора. Он едва прикоснулся к обильной трапезе - по обыкновению скромный аппетит улетучился совсем. Он жадно пил вино, которое подливал и подливал слуга, потом вдруг сообразил, что делает, и остановился - напиваться он любил еще меньше, чем переедать. После этого он только возил вилкой в тарелке, притворяясь, что ест. К счастью, его соседка миссис Болтон не страдала отсутствием аппетита и молча нажимала на еду - если бы не это, смотреть на них было бы уж совсем тоскливо.

Убрали со стола, освободили место для сыра и сладкого.

- Ананасы, конечно, не те, что в Панаме, капитан Хорнблоуэр, - сказала леди Барбара, внезапно поворачиваясь к нему. - Но, может, все-таки попробуете?

Он так смешался от неожиданности, что еле-еле разрезал ананас серебряным ножом и положил ей кусок. Теперь он мог говорить с ней, мало того, страстно желал говорить, но слова не шли - вернее, он поймал себя на желании спросить, нравится ли ей замужем. Хотя ему хватило ума удержаться от подобной глупости, он ничего не мог измыслить взамен.

- Капитан Эллиот и капитан Болтон, - сказала леди Барбара, - непрестанно выпытывают у меня подробности сражения между "Лидией" и "Нативидадом". На большинство вопросов я не могу ответить по незнанию предмета, тем более что, как я объясняю, вы заточили меня в кубрике, откуда я решительно ничего не видела. Но, похоже, даже это не умерило их зависти.

- Ее милость права, - объявил Болтон через весь стол. Теперь он стал еще громогласнее, чем в бытность свою молодым лейтенантом. - Расскажите нам, Хорнблоуэр.

Хорнблоуэр, чувствуя на себе взгляды собравшихся, покраснел и затеребил галстук.

- Давайте, выкладывайте, - нажимал Болтон: человек явно несветский, он за весь вечер почти не открывал рта и только сейчас, предвкушая рассказ о морском сражении, оживился.

- Доны дрались лучше обычного? - спросил Эллиот.

- Ну, - начал Хорнблоуэр, понемногу теряя бдительность. Все слушали, то один, то другой из мужчин задавали вопросы. Мало-помалу Хорнблоуэр разговорился. История разворачивалась, вечно сдерживаемая Хорнблоуэром говорливость переросла в красноречие. Он рассказывал о долгом поединке в безбрежном Тихом океане, о тяготах, о кровавом и мучительном побоище, о том, как, устало опершись на шканцевый поручень, торжествующим взглядом провожал в ночи идущего ко дну неприятеля.

Он смущенно смолк, осознав, что впал в непростительный грех хвастовства. Его бросило в жар. Он оглядел лица собравшихся, ожидая прочесть неловкость или открытое неодобрение, жалость или презрение. Он изумился, увидев вместо этого выражение, которое иначе как восхищенным назвать не мог. Болтон, старше его по службе лет на пять, а по возрасту и на все десять, смотрел на него широко открытыми глазами. Эллиот, командовавший в эскадре Нельсона линейным кораблем, с явным одобрением кивал массивной головой. Когда Хорнблоуэр решился взглянуть на адмирала, то увидел - Лейтон все еще сидит, как громом пораженный. На смуглом красивом лице угадывалось легкое сожаление, что, столько прослужив на флоте, он ни разу не имел подобного случая отличиться. Но и его заворожило незатейливое мужество рассказа. Он заерзал и глянул Хорнблоуэру в глаза.

- Вот и тост, - сказал он, поднимая бокал. - Пусть капитан "Сатерленда" превзойдет капитана "Лидии".

Тост был встречен одобрительным гулом, Хорнблоуэр краснел и запинался. Трудно было снести восхищение людей, чьим мнением он дорожил, особенно теперь, когда он начал осознавать, что завоевал его нечестно. Только сейчас в памяти всплыл тошнотворный страх, с которым он ожидал неприятельских бортовых залпов, ужас перед увечьем, преследовавший его на протяжении всего боя. Он презренный трус, не то что Лейтон, Болтон и Эллиот, ни разу в жизни не испытавшие страха. Если б он рассказал им все, если б поведал не только о маневрах, но и о переживаниях, они бы пожалели его, словно калеку, его слава рассеялась бы, как дым. От смущения его избавила леди Барбара. Она встала, остальные дамы последовали ее примеру.

- Не засиживайтесь за вином, - сказала леди Барбара, когда мужчины встали их проводить. - Капитан Хорнблоуэр - прославленный игрок в вист, нас еще ждут карты.