Сесил Скотт Мичман Хорнблауэр : Расплата за ошибку

Расплата за ошибку

Встающее над неспокойными водами Бискайского залива солнце осветило маленькую шлюпку на его бескрайних просторах. Шлюпка была набита битком: на носу сгрудилась команда затонувшего брига "Мари Галант", в середине сидели капитан и его помощник, на корме — мичман Горацио Хорнблауэр и четверо английских моряков, составлявшие некогда призовую команду брига. Хорнблауэр мучился морской болезнью — его нежный желудок кое-как привык к движениям "Неустанного", но не вынес фокусов маленькой, резво плясавшей на волнах шлюпки. Кроме того, он замерз и бесконечно устал после второй бессонной ночи — его рвало до самого утра — и в подавленном состоянии, вызванном морской болезнью, он снова и снова возвращался к гибели "Мари Галант". Если б только он раньше догадался заделать пробоину! Любые оправдания он отметал с порога. Да, матросов было так мало, а дел так много: стеречь французскую команду, устранять повреждение такелажа, прокладывать курс. Да, то что "Мари Галант" везла рис, способный впитывать влагу, сбило его с толку, когда он вспомнил-таки замерить высоту воды в льяле. Да, все так, но факт остается фактом: он потерял судно, свое первое судно. В собственных глазах он оправдаться не мог.

Французы проснулись на заре и теперь болтали, как стая сорок, Мэтьюз и Карсон рядом с Хорнблауэром зашевелились, разминая затекшие ноги.

— Завтрак, сэр? — спросил Мэтьюз.

Все это напоминало игры, в которые одинокий мальчик Горацио Хорнблауэр играл в детстве. Он садился в пустое свиное корыто и воображал себя потерпевшим кораблекрушение. Тогда он делил раздобытый на кухне кусок хлеба или какую-нибудь другую еду на двенадцать частей и тщательно их пересчитывал. Каждой порции должно было хватить на день. Но из-за здорового мальчишеского аппетита эти дни получались очень короткими, минут по пять каждый — достаточно было постоять в корыте, посмотреть из-под руки, не идет ли помощь, потом, не обнаружив ее, сесть обратно, посетовать на тяжелую жизнь потерпевшего кораблекрушение, и решить, что прошла еще одна ночь и пора съесть кусочек быстро тающего запаса. Так и сейчас под наблюдением Хорнблауэра французский капитан и его помощник раздали всем по жесткому сухарю, потом каждому по очереди налили кружку воды из небольшого бочонка под банкой. Но, сидя в свином корыте, маленький Хорнблауэр, несмотря на живое воображение, даже не подозревал ни о мучительной морской болезни, ни о холоде, ни о тесноте. Не знал он, как больно без движения сидеть тощим задом на жестких досках кормовой банки; никогда в своей детской самоуверенности не думал, как тяжело лежит бремя ответственности на плечах старшего морского офицера в возрасте семнадцати лет.

Хорнблауэр стряхнул с себя воспоминания недавнего детства, чтобы заняться более насущными проблемами. Серое небо, насколько мог судить его неопытный глаз, не предвещало перемены погоды. Он послюнявил палец и поднял его, глядя на компас, чтобы определить направление ветра.

— Ветер отходит чуток позападнее, сэр, — сказал Мэтьюз, повторявший его движения.

— Именно, — согласился Хорнблауэр, поспешно вспоминая недавние уроки обращения с компасом. Курс, чтобы пройти Уэссан на ветре был норд-ост-тень-норд, это он помнил. Как бы круто они ни положили шлюпку, круче чем восемь румбов к ветру она не пойдет. Всю ночь они дрейфовали на плавучем якоре, потому что слишком северный ветер не позволял ему взять курс на Англию. Восемь румбов от норд-ост-тень-норд будет норд-вест-тень-вест, а сейчас ветер был даже чуть западнее. В крутой бейдевинд они пройдут Уэссан на ветре, даже с некоторым запасом на случай непредвиденных обстоятельств, держась подальше от подветренного берега, как и подсказывали Хорнблауэру книги по навигации и собственный здравый смысл.

— Мы поставим парус, Мэтьюз, — сказал Хорнблауэр, Рука его по-прежнему сжимала сухарь, который отказывался принимать непокорный желудок.

— Есть, сэр.

Хорнблауэр окликнул французов, сгрудившихся на носу. Им и без его ломанного французского было ясно, что надо поднимать плавучий якорь. Но это оказалось не так просто сделать в перегруженной шлюпке, где не было и фута свободного места. Мачта была уже установлена и люггерный парус готов к подъему. Два француза, осторожно балансируя, выбрали фал, и парус поднялся на мачту.

— Хантер, берите шкот, — скомандовал Хорнблауэр. — Мэтьюз, берите руль. Положите ее в крутой бейдевинд на левый галс.

Есть в крутой бейдевинд на левый галс, сэр.

Французский капитан со своего места на середине судна внимательно наблюдал за происходящим. Он не понял последнего, решающего приказа, но смысл его дошел до него достаточно быстро, когда шлюпка развернулась и установилась на левом галсе, направляясь в сторону Англии. Он вскочил, громко протестуя.

— Ветер дует в сторону Бордо, — произнес он, размахивая руками. — Мы добрались бы туда завтра же. Почему мы идем на север?

— Мы идем в Англию, — сказал Хорнблауэр.

— Но... но это займет неделю! Неделю, если ветер останется попутным. Шлюпка... она слишком перегружена. Мы не выдержим шторма. Это безумие.

Хорнблауэр знал, что капитан скажет, уже когда тот вскочил, и потому не трудился вникать в его доводы. Он слишком устал и слишком страдал от морской болезни, чтобы вступать в споры на чужом языке. Он попросту не обращал на капитана внимания. Ни за что на свете он не повернет шлюпку к Франции. Его морская карьера только началась, и пускай она подпорчена уже гибелью "Мари Галант", Хорнблауэр не собирался долгие Годы гнить во французской тюрьме.

— Сэр! — сказал капитан. Сидевший рядом помощник присоединился к его протестам, потом они обернулись к команде и объяснили, что происходит. Матросы сердито зашевелились.

— Сэр! — начал капитан снова. — Я настаиваю, чтобы вы взяли курс на Бордо.

Он двинулся было в сторону Хорнблауэра, кто-то из французов начал вытаскивать отпорный крюк — оружие достаточно опасное. Хорнблауэр вынул из-за пояса пистолет и направил на капитана. Тот, увидев дуло в четырех футах от своей груди, отпрянул назад. Хорнблауэр левой рукой вытащил второй пистолет.

— Возьмите, Мэтьюз, — сказал он.

— Есть, сэр, — послушно отвечал Мэтьюз, затем, выдержав почтительную паузу, добавил: — Прошу прощения, сэр, может быть вам стоит взвести курок?

— Да, — отвечал Хорнблауэр в отчаянии от своей забывчивости. Он со щелчком взвел курок. Угрожающий звук заставил капитана еще острее ощутить опасность: в качающейся шлюпке взведенный и заряженный пистолет смотрел ему в живот. Он в отчаянии замахал руками.

— Пожалуйста, — взмолился он, — направьте пистолет в другую сторону.

Эй, ты, отставить, — громко закричал Мэтьюз: французский моряк пытался незаметно отдать фал.

— Стреляйте в каждого, кто покажется вам опасным, Мэтьюз, — сказал Хорнблауэр.

Он так стремился принудить их к повиновению, так отчаянно хотел сохранить свободу, что лицо его исказил звериный оскал. Никто, глядя на него, не усомнился бы в его решимости. Он не остановится ни перед чем. Третий пистолет оставался у Хорнблауэра за поясом, и французы понимали, что при попытке мятежа не меньше четверти их погибнет прежде, чем удастся одолеть англичан, и капитан знал, что погибнет первым. Выразительно размахивая руками — он не мог отвести глаз от пистолета — капитан велел своим людям прекратить сопротивление. Ропот стих, и француз стал молить.

— Пять лет я провел в английской тюрьме во время прошлой войны, — говорил он. — Давайте договоримся. Поплывем во Францию. Когда мы доберемся до берега — где вы захотите, сэр — мы высадимся, а вы сможете продолжать путь. Или высадимся все вместе, а я употреблю все мое влияние, чтобы вас и ваших людей отправили в Англию по картелю, без обмена или выкупа. Я клянусь в этом.

— Нет, — сказал Хорнблауэр.

До Англии проще добраться отсюда, чем от Бискайского побережья Франции, что же до остального, Хорнблауэр достаточно слышал о новом французском правительстве, вынесенном революцией на вершину власти, чтобы не сомневаться: они не отпустят пленных по ходатайству капитана торгового судна. А опытных моряков во Франции мало, его задача — не дать этим двенадцати вернуться.

— Нет, — сказал он снова, в ответ на очередные уговоры капитана.

— Может, двинуть ему в челюсть, сэр? — спросил Хантер.

— Нет, — снова сказал Хорнблауэр, но французский капитан видел жест и догадался о его смысле. Он смолк и угрюмо опустил голову, но тут же поднял ее при виде взведенного пистолета, по-прежнему лежавшего у Хорнблауэра на колене и нацеленного капитану в живот. Во сне палец может нажать на спуск.

— Сэр, — сказал он, — умоляю вас, уберите пистолет. Это опасно.

Взгляд Хорнблауэра был холоден и безучастен.

— Уберите, прошу вас. Я не буду мешать вам командовать шлюпкой. Я обещаю.

— Вы клянетесь?

— Да, клянусь.

— А они?

Капитан с жаркими объяснениями повернулся к своей команде. Те нехотя согласились.

— Они тоже клянутся.

— Очень хорошо.

Хорнблауэр начал убирать пистолет за пояс и едва вспомнил поставить его на предохранитель, как раз во время, чтобы не прострелить себе живот. Все погрузились в апатию. Шлюпка ритмично вздымалась и опускалась, это было куда приятнее, чем резкие толчки на плавучем якоре. Желудок Хорнблауэра постепенно успокоился. Юноша две ночи не спал. Голова его клонилась на грудь, потом он постепенно привалился к Хантеру и мирно уснул, а шлюпка, подгоняемая свежим ветром, держала прямой курс на Англию.

Проснулся он в конце дня, когда одеревеневший от усталости Мэтьюз вынужден был уступить руль Карсону. После этого они по очереди несли вахту, один со шкотом, другой у руля, в то время как двое других пытались немного отдохнуть. Хорнблауэр нес свою вахту у шкота, руль он не брал, особенно, ночью — он знал, что у него не хватит сноровки управлять шлюпкой, руководствуясь лишь ощущением ветра на щеке и руля в руках.

Только после завтрака на следующий день — уже почти полдень — они заметили парус. Первым увидел его один из французов, его возбужденный крик поднял всех остальных. Три прямых паруса возникли на горизонте с наветренной стороны и начали быстро приближаться, так что каждый раз когда шлюпка поднималась на волне, было видно все больше парусов.

Что о нем думаете, Мэтьюз? — спросил Хорнблауэр. Вся лодка гудела от оживленного французского говора.

— Точно не скажу, сэр, но чтой-то оно мне не нравится, — с сомнением произнес Мэтьюз. — При таком бризе у него должны бы стоять брамсели, да и нижние прямые паруса тоже, а их нет. Да и форма его кливера мне не нравится, сэр. Как бы он не оказался французом, сэр.

Мирное судно, конечно, должно нести все возможные паруса. Это судно их не несло. Значит, оно преследует какие-то воинственные цели. Однако и в этом случае больше шансов, что оно английское, чем французское, даже здесь, в Бискайском заливе. Хорнблауэр пристально вглядывался в него: небольшое суденышко, хотя и с полным парусным вооружением, с гладкой верхней палубой, на вид быстроходное. Теперь временами был виден и корпус с одним рядом пушечных портов.

— Как пить дать, француз, сэр, — сказал Хантер. — Капер, наверное.

— Приготовиться к повороту через фордевинд, — сказал Хорнблауэр.

Они развернулись и взяли курс прямо от корабля. Но на войне, как в джунглях, бежать — значит спровоцировать погоню и нападение. На корабле поставили нижние прямые паруса и брамсели, судно устремилось за шлюпкой, обошло ее на полкабельтова и легло в дрейф, отрезав им путь к отступлению. Возле леера столпились любопытные — большая команда для такого маленького судна.

Шлюпку окрикнули, и слова были французскими. Английские моряки разразились проклятиями, французский капитан радостно вскочил и отвечал, а французская команда подвела шлюпку к судну.

Красивый молодой человек в лиловом сюртуке с галуном приветствовал Хорнблауэра, когда тот ступил на борт.

— Добро пожаловать, сударь, на борт "Пики", — сказал он по-французски. — Я — Нэвиль, капитан этого капера. А вы?

Его Британского Величества фрегата "Неустанный" мичман Хорнблауэр, — был ответ.

— Мне кажется, вы не в духе, — сказал Нэвиль. — Умоляю вас, не принимайте так близко к сердцу превратности войны. Вы можете располагаться на этом судне, до прибытия в порт, со всеми возможными удобствами. Прошу вас, чувствуйте себя как дома. Вот, к слову, эти пистолеты за поясом. Они, наверное, вам изрядно мешают. Позвольте мне избавить вас от лишней тяжести.

С этими словами он аккуратно извлек пистолеты у Хорнблауэра из-за пояса, еще раз пристально оглядел его и продолжал:

— Вот этот кортик, сударь. Будьте так любезны, одолжите его мне. Уверяю вас, при расставании я его верну. И пока вы здесь, на борту, боюсь, как бы обладание оружием, которое осторожность советует счесть смертельным, не толкнуло вас в юношеской горячности на какое-нибудь безрассудство. Тысяча благодарностей. Теперь, если позволите, я покажу приготовленное для вас помещение.

Отвесив церемонный поклон, он повел Хорнблауэра вниз. Под двумя палубами, вероятно, фута на два ниже ватерлинии, располагался большой пустой твиндек, полутемный и едва проветриваемый люками.

— Наша невольничья палуба,— небрежно пояснил Нэвиль.

— Невольничья? — переспросил Хорнблауэр.

Да. Здесь во время плаванья находились рабы.

Хорнблауэру все сразу стало ясно. Невольничье судно можно легко и быстро превратить в каперское. Оно несет достаточно пушек, чтобы отразить любую атаку во время рейдов по африканским рекам, оно быстроходнее обычного торгового судна, и потому, что не нуждается в большом трюме, и потому, что скорость крайне желательна при перевозке такого скоропортящегося груза, как рабы. Оно построено так, чтобы вмещать большую команду, а также много провизии и воды, необходимых для долгого плавания в поисках призов.

— Из-за последних событий, о которых вы, сударь, вероятно, наслышаны, наш рынок в Сан-Доминго для нас закрыт{5}, — продолжал Нэвиль, — и для того, чтобы "Пика" продолжала оправдывать вложенные в нее средства, мне пришлось сделать из нее капер. Более того, ввиду деятельности Комитета Общественного Спасения, Париж сейчас куда более нездоровое место, чем даже западное побережье Африки и я решил сам возглавить свое судно. Не говоря уже о том, что для того, чтобы вложенные в каперское дело средства приносили доход, требуются некоторые решительность и твердость.

Лицо Нэвиля на мгновенье приобрело выражение мрачной решимости, но тут же смягчилось, изобразив все ту же ничего не значащую любезность.

— Дверь в той переборке, — сказал Нэвиль, — ведет в помещение, отведенное мной для пленных офицеров. Здесь, как видите, ваша койка. Прошу вас располагаться как дома. Если корабль вступит в бой — надеюсь, это будет случаться часто — эти люки наверху будут задраены. В остальное время можете перемещаться на судне по своему усмотрению. Все же считаю нужным добавить, что любая безрассудная попытка со стороны пленных помешать работе или благосостоянию этого судна вызовет глубокое неудовольствие команды. Они, понимаете ли, служат за долю в прибыли, рискуя при этом жизнью и свободой. Поэтому не удивлюсь, если всякого, кто неосторожно подвергнет опасности их свободу и дивиденды, попросту выкинут за борт.

Хорнблауэр заставил себя ответить — нельзя было показать, что от расчетливой жестокости последних слов он едва не потерял дар речи.

— Я понял, — произнес он.

Замечательно. Могу ли я еще чем-нибудь быть полезен?

Хорнблауэр обвел взглядом пустое помещение, освещенное тусклым светом качающейся масляной лампы — здесь ему предстояло томиться в одиночном заключении.

— Могу я попросить что-нибудь почитать? — спросил он. Нэвиль на минуту задумался.

— Боюсь, тут есть только специальная литература, — сказал он. — Я могу дать вам "Принципы навигации" Гранжана, "Руководство по мореплаванию" Лебрена и еще что-нибудь в том же роде, если вы полагаете, что сможете разобрать тот французский, на котором они написаны.

— Я попытаюсь, — сказал Хорнблауэр.

Наверное, было к лучшему, что он получил такую трудную пищу для ума. Усилие, требовавшееся для того, чтобы одновременно читать по-французски и осваивать морское дело, занимало его мысли в те кошмарные дни, когда "Пика" рыскала по морю в поисках добычи. Большую часть времени французы попросту не замечали Хорнблауэра — ему пришлось добиваться встречи с Нэвилем, чтобы заявить протест по поводу использования четырех британских моряков на тяжелой работе у помпы. Из спора, если это вообще можно было назвать спором, он вышел проигравшим: Нэвиль, холодно отказался говорить с ним на эту тему. Хорнблауэр вернулся к себе с горящими щеками и красными ушами; как всегда после моральной встряски, сознание своей вины вернулось к нему с новой силой.

Если бы он раньше заделал эту пробоину! Более сообразительный офицер, говорил он себе, так бы и поступил. Он потерял корабль, драгоценный приз "Неустанного", и оправдания ему нет. Иногда Хорнблауэр заставлял себя взгляну на дело спокойно. Профессионально он, возможно — да почти наверняка — не будет наказан за свое упущение. Мичмана с призовой командой из четырех матросов на борту двухсоттонного брига, подвергшегося артиллерийскому обстрелу фрегата, не будут серьезно винить за то, что этот бриг с ним затонул. Но в то же время Хорнблауэр знал, что виноват, пусть даже отчасти. Если это невежество — нет оправданий невежеству. Если он за другими многочисленными заботами не вспомнил о пробоине, это некомпетентность, и нет оправданья некомпетентности. Он все думал и думал об этом, погружаясь в пучину отчаяния и презрения к себе, и некому было его утешить. Хуже всего был день его рождения, день, когда ему исполнилось целых восемнадцать лет. Восемнадцать лет, и он бесславный пленник в руках французского капера! Его самоуважение упало до самой низкой отметки.

"Пика" разыскивала добычу у входа в Ла-Манш, и трудно найти более яркое свидетельство необъятности морских просторов, чем то, что даже здесь, на пересечении самых оживленных морских путей, они день за днем не встречали ни единого паруса. "Пика" двигалась по сторонам треугольника, сначала на северо-запад, потом на юг, потом под малыми парусами на северо-восток. На каждом салинге стояло по впередсмотрящему, но они не видели ничего, кроме колышущегося водного простора. Так продолжалось до того утра, когда пронзительный крик с фор-брам-стеньги-салинга привлек внимание всех находившихся на палубе, в том числе и Хорнблауэра, одиноко стоявшего на шкафуте. Нэвиль у штурвала крикнул впередсмотрящему, и Хорнблауэр, благодаря своим недавним штудиям, смог перевести ответ. С наветренной стороны появился парус; через минуту впередсмотрящий сообщил, что судно изменило курс и движется к ним.

Это кое-что означало. В военное время купеческое судно предпочитает держаться подальше от незнакомцев, особенно, если оно находится с наветренной стороны, то есть в большей безопасности. Капитан, решивший оставить столь выгодную позицию, либо готов драться, либо страдает поистине смертельным любопытством. Отчаянная надежда овладела Хорнблауэром: военное судно — благодаря морскому господству Англии — гораздо скорее окажется английским, чем французским. А как раз в этих местах курсирует "Неустанный", его корабль, специально, чтобы, с одной стороны, выслеживать французских каперов, а с другой — не пропускать французские суда, пытающиеся прорвать блокаду. В сотнях миль отсюда Хорнблауэра с призовой командой высадили на борт "Мари Галант". Тысяча против одного, отчаянно убеждал себя Хорнблауэр, что увиденный корабль — не "Неустанный". Однако — не сдавалась надежда — то, что судно изменило курс, уменьшает это соотношение до десяти к одному. Меньше чем до десяти к одному.

Он поглядел на Нэвиля, пытаясь проникнуть в его мысли. "Пика" быстроходна и маневренна, путь к отступлению по ветру свободен. То, что судно повернуло к ним, подозрительно, однако известны случаи, когда суда Вест-Индской компании — самые богатые призы — пользуясь своим сходством с линейными кораблями, проявляли смелость и отпугивали опасного врага. Для человека, мечтающего заполучить приз, искушение было большое. По приказу Нэвиля подняли все паруса, готовясь к бегству или нападению, и "Пика" в крутой бейдевинд двинулась к незнакомому судну. Прошло совсем немного времени и, когда "Пика" поднялась на волне, Хорнблауэр с палубы различил далеко на горизонте маленькое белое пятнышко, не больше рисового зерна. К нему подбежал Мэтьюз, покрасневший и разгоряченный.

— Это старина "Неустанный", сэр, — сказал он. — Ей-богу! — Он вскочил на леер, уцепившись за ванты и стал пристально вглядываться из-под руки.

— Да! Он самый, сэр! Они ставят бом-брамсели. Мы будем на борту к вечернему грогу!

Тут же подбежал французский старшина и за штаны стащил Мэтьюза с его наблюдательного пункта, потом пинками и ударами отправил обратно на бак. Через минуту Нэвиль уже командовал повернуть корабль через фордевинд и брать курс прямо от "Неустанного". Потом он подозвал к себе Хорнблауэра.

— Ваш бывший корабль, если я не ошибаюсь?

— Да.

— Какова его максимальная скорость? — Хорнблауэр поглядел Нэвилю в глаза.

— Не разыгрывайте благородство, — произнес Нэвиль, улыбаясь тонкими губами. — Несомненно, я могу вынудить вас сообщить мне все, что пожелаю. Я знаю способы. Но, к счастью для вас, мне это не понадобится. Ни один корабль на свете — а тем более неуклюжий фрегат Его Британского Величества — не догонит "Пику", идущую с попутным ветром. Вы в этом скоро убедитесь.

Он зашагал к гакаборту, встал и принялся внимательно глядеть в подзорную трубу. Так же внимательно всматривался Хорнблауэр невооруженным глазом.

— Видите? — спросил Нэвиль, протягивая трубу. Хорнблауэр взял ее, не столько чтобы подтвердить свои наблюдения, сколько желая поближе взглянуть на родной корабль. Он тосковал по дому, отчаянно тосковал по "Неустанному". Нельзя было отрицать, однако, что тот быстро отставал. Его брамсели уже исчезли из виду, оставались только бом-брамсели.

— Через два часа мы оторвемся окончательно, — сказал Нэвиль, отбирая трубу и с резким стуком ее складывая.

Он оставил Хорнблауэра, в тоске стоявшего у гакаборта и гневно обрушился на рулевого — тот вел корабль недостаточно ровно. Хорнблауэр услышал ругательства, не вслушиваясь в них, ветер дул ему в лицо, раздувая волосы, внизу пенился след корабля. Так Адам мог смотреть на райские врата. Хорнблауэр вспомнил темную духоту мичманской каюты, запахи и потрескивание, холодные ночи, пробуждение по команде "Свистать всех наверх", хлеб с жучками и деревянную говядину; он жаждал их с безнадежной тоской неосуществимого желания. Свобода исчезала за горизонтом. Однако не эти личные чувства побудили его действовать. Быть может, они обострили его ум, но подвигло его чувство долга.

Невольничья палуба была пуста, как обычно, все матросы находились на местах. За переборкой стояла его койка, на ней — книги, сверху раскачивалась масляная лампа. Ничто не вдохновляло его. В следующей переборке располагалась еще одна запертая дверь. Она вела во что-то вроде боцманской кладовой, дважды Хорнблауэр видел ее открытой, когда из нее выносили краску и что-то еще в том же роде. Краска! Это навело его на мысль: он перевел взгляд с запертой двери на масляную лампу, потом обратно, шагнул вперед, вынимая из кармана складной нож, но тут же отступил назад, ругая себя. Дверь не была обшита, но состояла из двух прочных древесных плит и двух толстых поперечных брусьев. Замочная скважина тоже ничего не давала. Уйдет много часов, пока он одолеет эту дверь перочинным ножом, а на счету каждая минута.

Сердце его лихорадочно билось, но еще лихорадочней работал мозг. Хорнблауэр снова огляделся. Дотянулся до лампы и качнул ее — почти полная. Какую-то секунду он медлил, собираясь с духом, потом быстро принялся за дело. Безжалостной рукой он вырвал страницы из "Principes de navigation" Гранжана, скомкал их, получившиеся комочки сложил у двери. Сбросив сюртук, стянул через голову синюю шерстяную фуфайку, длинными сильными пальцами разорвал ее вдоль и стал выдергивать нитки, пытаясь распустить. Вытащив несколько ниток, он решил не терять больше времени, бросил фуфайку на бумагу и снова огляделся вокруг. Матрац на койке! Господи, он же набит соломой! Разрезав ножом материю, Хорнблауэр принялся охапками вытаскивать содержимое. Солома слежалась в плотный ком, но он растряс ее так, что получилась куча почти по грудь. Это даст такой огонь, какой ему надо. Хорнблауэр остановился, заставляя себя мыслить ясно и логично — именно горячность и непродуманность погубили "Мари Галант", а теперь он тратил время на эту фуфайку. Хорнблауэр продумал всю последовательность действий. Из страницы "Manuel de Matelotage" он сделал длинный бумажный жгут и зажег от лампы. Потом вылил жир — лампа была горячая и жир совсем расплавился — на комки бумаги, на палубу, на основание двери. Прикосновение жгута воспламенило бумажный комок, огонь быстро побежал дальше. Дело было сделано бесповоротно. Он бросил солому на пламя, потом в неожиданном приступе безумной силы вырвал койку из креплений, сломав ее при этом, и швырнул обломки на солому. Огонь уже бежал по ней. Хорнблауэр кинул лампу на кучу, схватил сюртук и выскочил из каюты. Он хотел было, закрыть дверь, но передумал — чем больше воздуха, тем лучше. Нырнув в сюртук, он взбежал по трапу.

На палубе Хорнблауэр сунул дрожащие руки в карманы и заставил себя с безразличным видом прислониться к лееру. От возбуждения он почувствовал слабость. Время шло, возбуждение не спадало. Важна каждая минута до того, как пламя обнаружат. Французский офицер с торжествующим смехом что-то говорил, указывая за гакаборт — очевидно, о том, что "Неустанный" остался позади. Хорнблауэр печально улыбнулся в ответ, потом подумал, что улыбка тут неуместна, и попытался изобразить мрачную гримасу. Дул свежий ветер, так что "Пика" едва могла нести все паруса незарифлеными. Хорнблауэр ощущал его дыхание на своих горящих щеках. Все на палубе оказались необычайно заняты: Нэвиль наблюдал за рулевым, время от времени поглядывая наверх, убедиться, все ли паруса работают в полную силу; матросы стояли у пушек, двое вместе со старшиной бросали лаг. Господи, долго ли еще он протянет?

Вот оно! Комингс кормового люка как-то исказился, заколебался в дрожащем воздухе. Через него идет горячая струя. А это не намек ли на дым? Точно! В этот момент поднялась тревога. Громкий крик, топот ног, резкий свист, барабанный бой, пронзительный крик: "Au feu! Au feu!"

Четыре аристотелевы стихии, — проносилось в смятенном рассудке Хорнблауэра, — земля, воздух, вода и огонь — извечные враги моряка. Но ни подветренный берег, ни шторм, ни волна не так опасны, как пожар на деревянном судне. Старое дерево, покрытое толстым слоем краски, загорается легко и горит быстро. Паруса и просмоленный такелаж вспыхивают, как фейерверк. А в трюме многие тонны пороха ждут первой возможности разорвать моряков в куски. Хорнблауэр смотрел, как пожарные отряды один за другим включаются в работу, помпы втащили на палубу, подсоединили шланги. Кто-то пробежал на корму с сообщением для Нэвиля, очевидно, доложить о месте возникновения пожара. Нэвиль выслушал сообщение, и, прежде чем выкрикнуть приказания посыльному, бросил быстрый взгляд на прислонившегося к лееру Хорнблауэра. Из люка уже валил густой дым: по приказу Нэвиля кормовые матросы бросились в отверстие сквозь дымовую завесу. Дыма становилось все больше и больше, подхваченный ветром, он клубами плыл в сторону носа — видимо, дым валил и из корабельных бортов по ватерлинии.

Нэвиль зашагал к Хорнблауэру с искаженным от злобы лицом, но крик рулевого остановил его. Рулевой, не выпуская из рук штурвала, ногой указывал на световой люк каюты. Под ним мелькали языки пламени. Пока они смотрели, стекло вывалилось, и в отверстие полыхнуло пламя. Склад краски, — вычислял Хорнблауэр (он был теперь спокоен и позже, вспоминая, сам удивлялся этому спокойствию) должно быть прямо под каютой и полыхает изо всех сил. Нэвиль посмотрел вокруг, на море и небо, и в бешенстве ухватился за голову. Первый раз в жизни Хорнблауэр видел, как человек буквально рвет на себе волосы. Но Нэвиль овладел собой. По его приказу принесли еще одну переносную помпу четверо матросов стали к рукояткам, и — кланк-кланк кланк-кланк — стук помпы слился с ревом огня. Тонка струя воды полилась в световой люк. Другие матросы выстроились в цепочку и принялись черпать воду из моря и передавать ведрами — толку от этого было еще меньше, чем от помпы. Снизу раздался глухой рокот взрыва. У Хорнблауэра перехватило дыхание — он ждал, что корабль разорвет на куски. Но больше взрывов не последовало: то ли треснула пушка, то ли рванул бочонок с водой. Тут цепочка матросов, передававших воду, неожиданно разорвалась: под ногами одного из них палубный паз разверзся широкой алой ухмылкой из которой тут же вырвалось пламя. Кто-то из офицеров схватил Нэвиля за руку и горячо с ним спорил. Хорнблауэр видел, как Нэвиль в отчаянии сдался. Матросы засуетились, убирая фор-марсель и фок, другие бросились к грота-брасам. Штурвал повернулся, и "Пика" стала против ветра.

Перемена была разительная, хотя поначалу больше кажущаяся, чем подлинная: поскольку ветер дул теперь в другую сторону, рев огня был не так слышен на баке. Тем не менее выигрыш был заметный: огонь, вспыхнувший у кормы, теперь относился ветром не вперед, а, напротив, на уже полусгоревшую древесину. Несмотря на это, вся кормовая часть пылала; рулевой вынужден был бросить штурвал, пламя охватило косую бизань и полностью уничтожило ее — только что тут был парус, а в следующую секунду лишь обгорелые клочья свисали с гафеля. Но теперь, против ветра, остальные паруса были вне опасности, а торопливо поставленный бизань-трисель удерживал судно в положении кормой вперед. Вот тут Хорнблауэр, глядя вперед, снова увидел "Неустанный". Он мчался к ним на всех парусах; когда "Пика" поднималась, Хорнблауэр видел белый бурун под его бушпритом. Капитуляция была неизбежна — "Пика", при ее размерах, не устояла бы под натиском такой батареи пушек, не будь она даже повреждена огнем. В кабельтове с наветренной стороны "Неустанный" лег в дрейф, шлюпки с него спустили еще до окончания маневра. Пелью видел дым, понял, из-за чего "Пика" легла в дрейф, и успел подготовиться. Оба баркаса несли на носу, там, где иногда устанавливались карронады, по помпе. Они зашли "Пике" в корму и без лишних разговоров принялись поливать ее струями воды. Команды двух гичек сразу бросились на корму и включились в схватку с огнем, но Болтон, третий лейтенант, остановился на секунду, заметив Хорнблауэра.

— Господи! — воскликнул он. — Вы-то как тут очутились?

Ответа он дожидаться не стал. Осмотревшись в поисках капитана, он зашагал к Нэвилю, чтобы принять капитуляцию, глянул наверх, убедился, что там все в порядке, и принялся за тушение пожара. Пламя удалось одолеть, главным образом потому, что сгорело почти все, что могло гореть.

"Пика" выгорела на несколько футов от гакаборта до самой воды, так что с палубы "Неустанного" являла собой странное зрелище. Однако сейчас она вне опасности, при благоприятных условиях ее можно будет с некоторым трудом довести до Англии, починить и снова спустить на воду.

Главное, однако, не то, что ее можно спасти, главное, что она больше не причинит вреда британской торговле. Об этом говорил Хорнблауэру сэр Эдвард Пелью, когда мичман поднялся на борт "Неустанного" и доложился капитану. Пелью велел, чтобы Хорнблауэр начал с того момента, когда высадился с призовой командой на борт "Мари Галант". Как Хорнблауэр и предполагал — возможно, этого-то он и боялся — Пелью спокойно отнесся к потере брига. Перед сдачей бриг был поврежден артиллерийским обстрелом, и никто теперь не узнает, каков был размер ущерба. Пелью не стал на этом задерживаться. Хорнблауэр пытался спасти судно, но из-за малочисленности команды не преуспел — в тот момент никак нельзя было выделить ему большей команды. Пелью не счел Хорнблауэра виновным. Опять-таки, главное — Франция не получила груз "Мари Галант"; то, что Англия могла бы им воспользоваться — дело десятое. Точно то же самое, что в случае с "Пикой".

— Как вовремя она загорелась, — заметил Пелью, глядя на лежащую в дрейфе "Пику" — вокруг нее суетились шлюпки, но над кормой поднимались лишь тонкие струйки дыма. — Она уходила от нас, мы бы через час потеряли ее из виду. У вас есть какие-нибудь предположения, как это могло случиться, мистер Хорнблауэр?

Хорнблауэр, естественно, ждал этого вопроса и был к нему готов. Сейчас надо было отвечать честно и скромно получить заслуженную похвалу, упоминание в "Вестнике", может быть даже — назначение исполняющим обязанности лейтенанта. Но Пелью не знал всех подробностей гибели брига, а если бы и знал, мог неправильно их оценить.

— Нет, сэр, — сказал Хорнблауэр. — Я думаю, это было случайное самовозгорание в рундуке с краской. Других объяснений я не нахожу.

Он один знал о своей преступной халатности, один мог определить меру наказания, и выбрал эту. Только так мог он восстановиться в собственных глазах. Произнесенные слова принесли ему огромное облегчение и ни капли сожаления.

— Все равно это была большая удача, — задумчиво произнес Пелью.