Вернер Гильде. Непотопляемый "Тиликум": 7

7

Капитан приходит на корабль. Все наверх, с якоря сниматься!

Первая вахта. Кто на море не бывал, тот и горя не видал

Около одиннадцати (по-корабельному - перед третьей склянкой [склянки - песочные часы; бить склянки - отбивать часы в корабельный колокол; каждая вахта - четыре часа, первый час - отбивается первая склянка, второй - вторая и т.д.; сейчас песочных часов уже нет, а название "склянки" сохранилось]) штурман приказал перенести шторм-трап с левого борта на правый. Со стороны Гамбурга к "Доре" приближался парусный бот.

Возле самого нашего борта он резко привелся [приводиться - разворачиваться носом к ветру] к ветру. Паруса заполоскали, защелкали на свежем бризе, будто взбесились. Человек, в единственном числе представлявший, как видно, всю команду, ловко раздернул грота- и дирикфалы. Парус сразу рухнул, как пустой мешок. Вслед за гротом пошел вниз и стаксель. Все было проделано за считанные секунды. И вместе с тем вовсе не казалось, чтобы человек, выполнявший все эти маневры, очень уж торопился. Напротив, движения его были удивительно размеренными. Но производились они точно в то самое мгновение, когда в этом была необходимость. Результатом же неспешной этой работы и явилась вся описанная ранее цепь быстротечных событий.

А лихой парусник принял меж тем поданный с "Доры" фалинь и закрепил его на переднем кнехте бота. Затем он легко взбежал по трапу и очутился на палубе. Он был высокий и стройный, а одеждой не отличался от остальной команды, разве что белоснежной сорочкой, сверкавшей из-под шейного платка. Лицо у него было длинное, а может, только казалось таким из-за темной бородки-эспаньолки.

Человек перелез через релинг.

- На борту все в порядке, герр капитан. Авария устранена. Мы готовы к выходу, - четко доложил ему Янсен.

Ага, значит, это и есть капитан Вульф. Заядлый яхтсмен, он в одиночку ходил на корабельном парусном боте в Гамбург, чтобы доложить судовладельцам о причинах и последствиях аварии.

- Добро, герр Янсен, прикажите поднять бот. С попутной струей снимаемся с якоря. Лоцман сейчас будет здесь.

И в самом деле к нам подходил уже белый бот. Несколько минут спустя старый лоцман вскарабкался на борт.

- Черт возьми, капитан, вы и впрямь выиграли гонку. Три бутылки рома за мной.

Лоцманский бот отвалил. Фьете Бойку приказали убрать паруса на нашем боте и поднять его на борт. Я благоразумно держался подальше от блоков и гаков, потребных для оной операции. Три мои шишки все еще живо напоминали о себе. А сердце мое чуть не лопалось от радости. Вот так капитан у меня: с парусами управляется, как бог. Уж на что лоцманский бот быстроходный, он и ему один, без всякой помощи, нос натянул. С таким капитаном, да вокруг мыса Горн! И не кем-нибудь, а корабельным плотником! В девятнадцать-то лет, когда другие только-только в молодых матросах ходят. Ну, Ханнес, не иначе ты в рубашке родился!

Восторги мои прервал голос со шканцев:

- Плотника к капитану!

Я мигом примчался к капитанской каюте и постучал в дверь. Сердце мое стучало в ребра громче, чем я - в дверную филенку.

- Войдите.

Каюта была облицована по стенам ореховым деревом, а по подволоку - каким-то светлым, мне не знакомым. Убранство здесь было скромное, но солидное: угловой диван, стол, несколько стульев и секретер со множеством ящичков. Из четырех занавешенных красными шторами иллюминаторов в каюту лился дневной свет.

В заднюю стенку был вделан альков, задернутый такой же красной шторой, прикрывавшей капитанскую койку. Вся мебель - из дерева благородных пород. Поблескивали латунные оковки иллюминаторов и стенного шкафа. Ярко сияло обрамление вделанного в подволок компаса. Я стоял у двери и смущенно мял в руках фуражку. Капитан и штурман молча ощупывали меня взглядами.

- Такого молодого плотника мне встречать еще не приходилось, - сказал наконец капитан. - А впрочем, почему бы и нет? Не будете лениться - быстро все постигнете. Вот, распишитесь здесь.

Ах эти подписи, и в море без них не выйти... В вахтенном журнале я прочел:

"...Иоганнес Фосс перешел с верфи "Шюдер и Кремер" после аварии на Эльбе и обязуется служить корабельным плотником в рейсе до Гуаякиля и обратно на обычных в мореплавании условиях, за что положено ему жалованье 45 марок ежемесячно". Ну что ж, неплохо. Я расписался.

- Добро, - сказал Вульф. - Штурман выдаст вам сейчас рабочую одежду. Счастливо вам. Через час выходим.

Герр Янсен повел меня в другое помещение, здесь же на шканцах, и отпер большой стенной шкаф. Это и была знаменитая "шляпная коробка". Я получил нижнее белье, морские сапоги, клеенчатый дождевик, зюйдвестку и парусиновую робу.

- Жевательного табаку не хотите?

Я не хотел.

- Тогда распишитесь. - И он протянул мне толстую книгу, в которой я, вторично за этот день, старательно вывел свою фамилию.

Придя в свою мастерскую, я немедленно перевоплотился из плотника-судостроителя верфи "Шюдер и Кремер" в корабельного плотника "Доры". Правда, жесткие парусиновые штаны терли тело, а куртка жала под мышками, но все это были мелочи, недостойные переживаний.

Наверху пронзительно засвистела дудка, и голос Фьете Бойка прокричал:

- Олл хендз ан дек! [испорченное английское "All hands on deck!" - "Все наверх!"]

"Да тут, поди, не меньше половины по-английски", - подумал я.

Первым английским словам меня научил Фьете. Я кинулся на палубу. Остальная команда тоже повыскакивала из кубрика, но не так стремительно, как я.

Офицеры и лоцман стояли на шканцах. Они нетерпеливо посматривали то на флюгарку - матерчатый конусный мешочек на грот-мачте, указывающий направление ветра, то за борт, чтобы не упустить момента начала попутной струи - перехода от прилива к отливу.

Эльба течет, грубо говоря, с зюйда на норд, а ветры здесь в основном вестовые. При столкновении "Доры" с чужим парусником был поврежден не только корпус, но и снасти фок-мачты, что сильно ограничивало рабочие возможности передних парусов. Поэтому Вульф не смог подойти к западному берегу, чтобы отстояться там в каком-нибудь затоне, покуда ветер не зайдет с оста. Вместо этого он отыскал для "Доры" защиту в проливе между Пагензандом и восточным берегом. На корабль все время действовали две силы. Одна - приливное или отливное течение, которому "Дора" противостояла, зацепившись якорем за грунт и развернувшись в направлении норд-зюйд. Второй силой был ветер, разворачивающий "Дору" носом к весту.

В момент, когда якорь отделяется от грунта, барк, на который действуют сразу и течение, и ветер, становится почти беспомощным.

Следует заметить также, что корабли такого класса строятся отнюдь не для маневрирования в узкостях. Слишком сложен для этого их такелаж и слишком малочисленна команда.

Вот почему капитан Вульф и дожидался наивысшей точки подъема воды. При смене прилива отливом некоторое время течения нет вовсе. Именно в эти считанные минуты он и решил сняться с якоря. Кроме того, в высокую воду наибольший простор для маневров.

Для безопасного маневрирования "Доре" требовалась глубина по крайней мере четыре метра. Экипаж из пятнадцати человек, включая капитана и кока, для трехсоттонного барка в общем не так уж мал. Исключите, однако, из этого числа новоявленного плотника и двоих мозесов, и численный состав экипажа уменьшится уже до двенадцати человек. Этой дюжине моряков предстояло выхаживать тяжелый, всосавшийся в тину якорь, работать с парусами, стоять на руле и вести вместе с лоцманом корабль по узкому фарватеру. Впрочем, кэптен Вульф не выказывал особой озабоченности предстоящим труднейшим маневром. Он кивнул Янсену.

- Вахта левого борта, цепь выбирать! Вахта правого борта, кливер и бом-кливер ставить, бизань ставить!

Матросы двигались удивительно неторопливо, будто стояли в Эльмсхорнской гавани, а не собирались в рейс на другой конец света. Коснись меня, я бы бегал быстрее, да вот только не знал я пока, куда бежать-то. Не знали этого и оба юнги. Всеми забытые, стояли мы у грот-мачты.

- Оба мозеса - на кливер-фал, - Фьете подтолкнул ребят к фок-мачте и сунул им в руки ходовой конец фала.

- Плотник - на бизань-дирик-фал!

В поднятой руке Янсена болтался трос. Я опрометью рванул на полуют. "Вот и я пригодился", - радости моей не было предела. Обслуживать гафельные паруса я научился еще на эверах.

Передо мной распростерся весь корабль. "Клик-клик", - постукивал якорный шпиль [вертикальный ворот]. Это был старый рычажный шпиль. Впрочем, и сама-то "Дора" тоже была довольно старая, хоть и ухоженная дама. Четверо парней качали вверх-вниз коромысло, как у пожарного насоса. Кок стоял у якорь-цепи и поливал ее водой, чтобы смыть эльбинскую тину. "Клик-клик-клик", - с каждым качком из воды выходило по звену. Теперь, когда течения не было, в дело вступил зюйд-вестовый ветер. "Дору" развернуло наискось к стержню, носом чуть ли не к Гамбургу. Поэтому капитан Вульф решил перенести кливер налево, то есть на наветренную сторону, чтобы корабль развернулся вдоль Эльбы. "Клик-клик-клик", - паузы стали дольше. Фьете протянул руку к шканцам:

- Панер! [панер - момент при подъеме якоря, когда он еще не отделился от грунта, но длина цепи уже равняется глубине моря, и якорная цепь стоит вертикально]

- Пошел бом-кливер! Пошел кливер!

Оба треугольных паруса поползли вверх по штагу. Фьете подскочил к юнгам, чтобы закрепить снасть.

- Оба кливера налево! Выбрать якорь!

Оба паруса заполоскали на ветру, который дул теперь прямо нам в лоб. Парни из вахты правого борта выбрали втугую шкоты с наветренной стороны. И сейчас же "Дора" покатилась под ветер, разворачиваясь вдоль Эльбы и чуть пятясь назад.

"Клик-клик-клик", - пощелкивало с бака.

- Якорь чист!

- Пошел бизань!

Я тянул что есть силы. Ай да бизань-гафель! Куда тяжелее, чем на наших эверах. А сосед мой успел уже закрепить свою снасть и теперь обтягивал вместе со мной дирик-фал.

- На бизань-шкотах!

Парус наполнился ветром. Теперь бизань давал ход вперед, компенсируя задний ход, созданный кливерами, а разворачиваться "Дора" стала еще круче. Вот уже нос корабля смотрит на норд.

- Оба кливера, травить шкоты слева! Выбрать шкоты справа!

Тотчас же "Дора" обретает ход вперед и начинает медленно двигаться параллельно берегу. Вульф сам стоит у штурвала: людей у нас, увы, маловато.

"Дора" шла в крутой бакштаг вдоль по Эльбе. Спереди, сзади и рядом с нами плыли чужие паруса, белые - у морских судов и серые с рыжинкой - у прибрежных и речных. В сторонке от фарватера становились парусники, направлявшиеся в Гамбург. Они ожидали прилива.

В этом всеобщем движении "Дора" чувствовала себя равной среди равных. Порывистый ветер слегка кренил ее на правый борт, Вульф стоял возле штурвала, не давая рулевому ни минуты покоя. Каким-то особым чутьем он не то чтобы улавливал, а прямо-таки предугадывал малейший поворот ветра.

- Право полрумба!

- Есть, право полрумба, - флегматично отвечал рулевой.

Капитан стремился как можно плотнее прижаться к западному берегу. Это открывало ему свободу маневра.

Страсть ходить как можно круче к ветру становится второй натурой каждого, кто водит парусные корабли. Для парусника с прямым вооружением почти половина розы ветров - зона недоступности. Много круче 80ь на каждый борт ни один океанский парусник против ветра идти не может. Поэтому тут уж нельзя упускать ни единого румба. По ветру и деревянный башмак поплывет, а вот против ветра каждую милю берут с боем.

Позже, когда я плавал на малых судах с косыми парусами, прежде всего на "Ксоре" и "Тиликуме", я мог, конечно, ходить и круче. Но в открытом море я не мог извлечь из этого никаких преимуществ. Предположим даже, судно и сможет долгое время выдерживать удары встречных волн, но экипаж-то этак долго не продержится. На "Ксоре", к примеру, мы в подобной ситуации все время были как под душем. Да и сама она жалобно стонала и скрипела всеми своими связями. Движения ее становились столь резкими, что мы валились с ног. Поэтому на море мы не могли держать курс намного круче, чем капитан Вульф на своей "Доре". Но я-то в ту пору и представить себе даже не мог, что буду когда-нибудь ходить на малых судах. Первые часы на Эльбе были для меня и самыми волнующими во всей моей морской карьере. Я ощущал под собой "Дору" как живую. Корабль на верфи - произведение искусства, корабль под парусами - живое существо.

Идя на обгон, нам приходилось надолго отворачивать с курса. Подходя поближе к головному судну, капитан Вульф бросал оценивающий взгляд на флюгарку на грот-мачте. Кивок рулевому, знак рукой на бак - и "Дора" послушно катится с прежнего курса, а мы вытравливаем шкоты и брасы, потому что ветер теперь дует нам почти в корму. "Дора" реагирует на новый курс, как скаковая лошадь, подстегнутая плетью. Она бросается вперед, в обход чужого корабля. Оттуда на нас с любопытством глазеет команда. Офицеры на шканцах глядят довольно сумрачно и на приветствия Вульфа отвечают скупо и сдержанно. Какому кэпу приятно, когда его обгоняют!

"Дора" жмет вперед и вперед, покуда чужой не останется далеко за кормой. Тогда Вульф снова начинает приводиться. С каждым шквалом рулевой забирает все круче и круче, пока мы вновь не оказываемся на краю фарватера под западным берегом.

- Не приводитесь дальше, капитан Вульф, - предостерегает лоцман.

Дальше к весту - песчаные банки. С началом прилива совпали и сумерки. Вульф приказал убрать все паруса и встал на якорь у самой вестовой кромки фарватера.

- Плотник, я зачисляю вас в вахту правого борта, - сказал мне Янсен. - Вместе с Томсеном, - он показал на одного из матросов, - до полуночи будете стоять якорную вахту. Потом разбудите Бойка. Поставьте якорный огонь.

С помощью Томсена я вытащил из боцманской баталерки большой керосиновый фонарь, зажег его и закрепил на фор-штаге примерно на высоте своего роста. Янсен, а позднее и Вульф приходили нас контролировать. Оба ушли с палубы, не сделав нам замечаний.

Вода прибывала. Слышно было, как она воркует о чем-то со штевнем. Ветер притих, будто уснул. Эльба мерцала десятками огоньков - это стояли на якоре другие корабли. Порой мимо нас проскальзывал, как призрак, парус прибрежного судна, идущего с приливом в Гамбург. Каждые полчаса Томсен отбивал склянки на баке.

Гордый, как испанский гранд, я прохаживался взад-вперед по палубе. Еще сегодня утром я был всего-навсего молодым плотницким подмастерьем, вчерашним учеником, а вечером капитан уже доверил мне вахту на своем корабле.

Со временем этот ритм - четыре часа вахты, четыре часа сна - вошел мне в плоть и кровь. Даже теперь, в Виктории, я все равно обязательно на минутку просыпаюсь в полночь и в четыре утра. Но, не услышав привычного: "Вахта, подъем!", переворачиваюсь на другой бок и сплю дальше сном владельца автобуса. А вот в первую мою вахту я никак не мог дождаться, когда она кончится. С Томсеном разговаривать мне не хотелось, и я начал декламировать школьное стихотворение "Замурованные в землю...". Нет, это не подходит. Мы ведь не на суше, а почти в открытом море. "Будь преданным и честь храни, - это уже несколько лучше, - до врат могилы хладной". Нет, хладная могила - это тоже плохо, лучше бы что-нибудь потеплее. Скажем, "Взвейся, пламя" или, еще лучше, "Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой..." [начало баллады Ф.Шиллера "Кубок"] Тому ныряльщику тоже приходилось иметь дело с водой, и сыро ему было, и холодно. Но сердце ему грела любовь. Ради прекрасной девушки я и сам был готов - со скалы да в море. Или с нока марса-рея. Скажи мне, например, капитан Вульф: "Плотник, у меня компас упал в воду. Достаньте мне его обратно поскорее", я бы сразу - прыг в море. Вот он, сияет надраенной латунью. Я его хвать - и наверх, выныриваю у самою шторм-трапа, лезу на борт с компасом в руке. У релинга стоит кэптен Вульф: "Герр Фосс, как офицеру вам положен трап с правого борта. Герр Фосс..."

- Эй, плотник, смену будить не пора?

Передо мной - Томсен. Хоть бы не заметил, что я задремал.

- Да, да, конечно, пора.

Зубы у меня клацают от холода. Появляется Фьете Бойк с сопровождающим:

- Ну как, Ханнес, все в порядке?

- Все в порядке, счастливой вахты!

Не раздеваясь, бросаюсь на свой соломенный тюфяк, укрываюсь с головой одеялом и мгновенно засыпаю. Всего несколько минут, казалось, прошло, как вдруг:

- Все наверх, пошел, пошел!

С тяжелой головой, пошатываясь, иду на палубу. Наверху ни зги не видать. Ветер как с цепи сорвался. Поет в такелаже. Фалы отчаянно лупят по мачтам. И еще - непроизвольно улавливаю (вот что значит мозги на парусный лад настроены) - ветер зашел, с другого румба дует, или нет, ветер не повернул, это "Дора" развернулась на якоре. Начинается отлив.

Ветер и море пробуждают у моряков утраченные инстинкты единства с природой. Любой моряк, хоть усни он на палубе глубоким сном, все равно следит подсознательно за ветром и погодой, штормом и течением. На новых пароходах и теплоходах есть офицеры и часть команды, которые и на свежий-то воздух выходят разве что прогуляться по пассажирской палубе.

Небо чуть посветлело, и мы уже различали контуры окрестных предметов. "Дора" снова слегка накренилась на правый борт и взяла ход. Когда стало совсем светло, капитан Вульф приказал поставить еще и все стаксели. Вдоль бортов "Доры" зажурчала вода.

- Узлов восемь дает, - сказал Янсен лоцману.

- Шикарный шип, - кивнул тот.

Но работки для плотника на этом шикарном шипе оказалось хоть отбавляй. Янсен и Фьете Бойк прочли мне длиннющий список всего, что надо было исправить и подновить. Заодно я узнал и свое рабочее время - десять часов ежедневно. Ночью я должен был вставать, только если всех свистали наверх к парусным маневрам.

Итак, я отправился в мастерскую и принялся за свою первую в качестве корабельного плотника работу.

Поначалу работа спорилась. Но спустя некоторое время мне стало казаться, что воздух в помещении как-то изменился. Слегка давило виски. Я растворил дверь, чтобы продуть мастерскую свежим морским ветерком. Но дверь болталась на своих петлях взад и вперед. Вместе с дверью начала раскачиваться и подвешенная на цепи к подволоку лампа. Я быстренько запер дверь и встал так, чтобы не видеть лампы. Теперь заходила под ногами палуба, странно как-то, неподконтрольно задвигалась. В шкафчиках и ящиках верстака покатились туда и обратно гвозди и шурупы. Катались они с грохотом, который отзывался у меня где-то в желудке. Да и вообще все шумы и все движения действовали почему-то целенаправленно на мои желудочные нервы.

С палубы донесся громкий шум. Хлопали на ветру паруса, скрипели блоки, Фьете пронзительным голосом выкрикивал какие-то команды. Боже мой, до чего же отвратительный шум на этом паруснике!

Но вот наконец "Дора" легла на новый курс. Движения ее приняли весьма своеобразную форму, к которой я, а точнее сказать, мой желудок не был готов. Непреодолимый позыв вытолкнул меня из мастерской и устремил к релингу. К счастью, выскочил я на подветренную сторону, но это была чистая случайность. Оба юнги уже стояли там с зелеными лицами и кормили рыбок своим завтраком. Вслед за ними сорвался со стопоров и я.

- Эй, плотник, проверяешь, что было на завтрак?

- Не-е-е-т, наш плотник освобождает место для обеда. А обед-то - пальчики оближешь: горох со шкварками!

До чего, однако, бессердечны люди...

- Плотник, обтянуть бизань-шкот! Оба юнги, выбрать потуже кливер-фал!

Это был Янсен. Лучшее моряцкое патентованное лекарство против морской болезни и всяких прочих хворей - работа, напряженная работа. И "доктор" Янсен прописал нам это лекарство полной дозой.

Я рысцой потрусил на ют. По дороге пришлось еще разок задержаться у релингов, чтобы заодно отдать рыбкам и остатки вчерашнего ужина.

- Пошел, пошел, плотник, быстрее!

О господи, а вчера Янсен показался мне таким симпатичным человеком... Но дисциплина превыше всего. Я перешел на курцгалон и спустя минуту уже обтягивал бизань-шкот.

Живот пустеет - в голове светлеет. Я догадался, что "Дора" легла в дрейф. К нашему борту подвалил лоцманский бот, и толстый лоцман, что вел нас от Пагензанда, степенно спустился в него. Не имея хода, оба судна плясали на волнах, но в разном ритме. Маленький бот скакал "шотландочку", любимый танец нашей округи, а барк танцевал вальс. Это так скверно стыковалось, что меня опять потянуло к релингу. Теперь шла только зеленая желчь.

Бот отвалил. Янсен принялся командовать, паруса захлопали, реи задвигались, закачались; легкий толчок - "Дора" легла на правый борт и побежала. К сожалению, ритм ее движений опять переменился, по каковой причине я снова повис на подветренном релинге.

- Плотник, на баке разошелся палубный шов, проконопатьте его как следует. Боцман, найдите занятие обоим юнгам.

Будь мне немного получше, я бы дал Янсену по шее.

Фьете показал мне, где надо конопатить. Оба юнги сидели на корточках у самого бушприта и отбивали молотками ржавчину с якорной цепи. Так мы и стукали наперегонки. "Бах-бах", - тюкал конопаточный молоток, "пинк-пинк", - брякали юнги по цепи. "Дора" развернулась круче к ветру и полетела, торопясь в открытое море. Бак вздымался на каждый гребень, и каждый раз желудок мой екал, сдавливаясь книзу. Потом бак нырял в ложбину, а желудок подкатывался кверху, под самое горло. К релингу я больше не бегал: кроме воздуха, ничего в моем желудке уже не осталось.

Стоило нам застучать чуть пореже, немедленно возникал Фьете.

- Давай, давай, здесь вам не игрушки. Хотите, чтобы по вашей милости корабль утоп?

Совсем как у мастера Мааса на верфи. Только там, у "Шюдера и Кремера", было все куда как приятнее. Ветра за штабелями вовсе не ощущалось. Ни единой капелькой ледяной морской водицы не мочило наши рубахи. А главное, верфь не качалась. Желудок снова протестующе заурчал. Ханнес, Ханнес, бедный ты кутенок, еще вчера утром был ты счастливым плотницким подмастерьем, а сегодня все шишки на тебя валятся.

- Вот так, дорогие, кто на море не бывал, тот и горя не видал. Обедать пойдете?

Я отрицательно замотал головой. Оба юнги не смогли даже этого - слишком ослабли.

- Обеденный перерыв у нас два часа. Скантуйтесь за грот-мачту, там лежит старый парус.

С дрожью в коленях мы поплелись к грот-мачте. И в самом деле, чья-то добрая рука, господь ее благослови, догадалась расстелить там парус. Мы разом повалились на него. Теперь глаза закрыть и лежать, лежать, лежать. Кто-то сердобольный прикрыл нас краем паруса. Я сразу же заснул. Последнее, что я еще воспринимал, была неописуемая жалость к себе и жгучая злоба на весь мир вообще и на мореплавание в особенности.

Однако время - лучший лекарь. Через два часа морская болезнь у меня прошла, как и у сотен тысяч других моряков, бороздивших океаны со времен великого потопа. Янсен и Фьете позаботились, чтобы я все время был на свежем воздухе и не имел свободного времени для ковыряния в своих болячках.

Так или иначе, но на третье утро своей моряцкой карьеры я проснулся с волчьим аппетитом. Желудок урчал, требуя еды. Надо же, каких-то два дня назад отвергал все начисто, а сегодня, видите ли, сменил гнев на милость. Я быстро управился со своей утренней работой: замерил уровень воды в трюме и доложил вахтенному офицеру. Потом начался большой завтрак. Какая прелесть этот горячий чай (после я узнал, что пил жидкий кофе), что за чудо - хлеб (куплен в Гамбурге десять дней назад). Жаль только, что масла маловато, зато колбаса свежая (тоже десятидневной давности). Завтрак с камбуза в кубрик понес юнга. Лицо у мальчишки было белое, щеки впалые. Однако на еду он смотреть уже мог, и к релингам его при этом не тянуло. Нет, вы только гляньте на него, палуба качается, а ему хоть бы что, знай себе идет, балансируя кофейником и миской с хлебом. Черт побери, да ведь и сам-то я тоже никаких толчков больше не чую. Во время морской болезни мы обрели "морские ноги". Наши тела отлично приноровились и к килевой, и к бортовой качке "Доры". Да, да, любое ее движение они угадывали на полсекунды раньше и успевали приготовиться к нему.

Только на лампу, что болталась взад-вперед под подволоком, я глядеть пока еще не мог. Однако в ближайшие дни притерпелся и к этому. Теперь, работая на палубе, я с удовольствием смотрел, как топы мачт чертят широкие круги в весеннем небе. Порой ветром натягивало облака с холодным дождем, но вслед за тем снова сияло солнце. Казалось, и старая "Дора" тоже чуяла шпангоутами приход весны. Круто приводясь к ветру, она резво бежала на вест, к Английскому каналу. Движения ее были мягкими и гармоничными. Водяные глыбы так и норовили встряхнуть гордячку, как грушу, но ветер, неутомимо дующий в паруса, подпирал мачты и обращал буйный натиск волн в плавные покачивания. То, что вчера еще казалось мне дьявольской пляской, сегодня виделось быстрым, задорным вальсом, танцем, от которого кровь быстрее пульсирует в жилах.