Жюрьен-де-ла-Гравьер ВОЙНА НА МОРЕ: ЭПОХА НЕЛЬСОНА : XVIII.

XVIII. ПРИБЫТИЕ НЕЛЬСОНА В НЕАПОЛЬ 22 СЕНТЯБРЯ 1798 ГОДА БЕГСТВО ДВОРА В СИЦИЛИЮ 23 ДЕКАБРЯ 1798 ГОДА

После Абукирской битвы Нельсону предстояло прожить еще несколько лет и выиграть два сражения; но фортуна оказала бы большую услугу его славе, если бы допустила его кончить жизнь в ту же достопамятную ночь, когда погибли Дюпети-Туар и Брюэ. Нельсон пал бы тогда во всем блеске репутации, ничем незапятнанной. «Мой великий и превосходный сын, — писал отец его в эту эпоху, — явился на свет без богатства, но с сердцем честным и религиозным. Господь прикрыл его щитом своим в день битвы, и исполнил желание его быть полезным своему отечеству... И ныне, сорока лет от роду, он, честь седин моих, так же весел, так же великодушен, так же добр, как и был. Он не знает боязни, потому что на совести его нет упрека». Если в этом быстром очерке виден адмирал, имевший флаг на корабле «Вангард», то несколько месяцев спустя в этих чертах не узнали бы преступного любовника леди Гамильтон и судью Караччиоло.

Нельсон познакомился с сэром Вильямом Гамильтоном и женой его в 1793 г., когда лорд Гуд посылал его к королю Фердинанду IV, чтобы потребовать вспомогательный корпус войск для защиты Тулона. Но тогда сэр Вильям был для командира корабля «Агамемнона» не более чем дипломатическим агентом, которого, правда, он хвалил за деятельность и усердие, а леди Гамильтон — любезной молодой женщиной, которую он ценил за изящный тон. Нельсон провел тогда в Неаполе очень короткое время и после, до самого Абукира, совсем туда не показывался.

Сэр Вильям был молочным братом короля Георга III. Находясь уже более тридцати лет британским посланником при дворе обеих Сицилий, он был при этом дворе в большой милости. Он страстно любил охоту, а этого было достаточно для благосклонности Фердинанда IV. Он слыл любителем изящных искусств, и хотя подозревали, что его усердие в этом отношении имеет спекулятивные цели, однако этого было довольно, чтобы заслужить милость королевы. Таким образом, он находился в близких отношениях с двумя главами государства. Сэр Вильям был старик веселого нрава, позволявший себе много свободы в речах, крепко разочарованный во всех заблуждениях и соблазнах мира, английский эпикуреец, неистощимые шутки которого, по словам Нельсона, могли бы вылечить и оживить самого графа Сент-Винцента, если бы тот в 1799 г. отправился лечиться в Неаполь вместо того, чтобы ехать в Англию. Англичане вообще не умеют шутить; не сходно с их нравами и их серьезным характером играть пороком и подсмеиваться над тем, что честно и пристойно. Добрый сэр Вильям, как называл его Нельсон, имел один из тех скептических и грубых умов, какие редко попадаются среди народа, привыкшего так глубоко уважать святость семейных добродетелей. Подобные умы в соединении с тем сухим, положительным оттенком, какой свойственен британскому характеру, представляют что-то более обнаженное, более отвратительное, чем натуры того же разряда в народе более ветреном и живом.

Шестидесяти лет от роду сэр Вильям, увлеченный внезапной страстью, женился на любовнице своего племянника{42}. Если верить свидетельству современников и портрету ее работы знаменитого Ромнея, то эта женщина, известная в Лондоне под именем мисс Эммы Гарт, была одной из самых обворожительных женщин своего времени. Дочь бедной служанки из княжества Валлийского, Эмма Гарт провела свою молодость в самых странных и самых подозрительных приключениях. Все эти обстоятельства были сэру Вильяму совершенно известны, но нисколько не помешали ему на ней жениться. Впрочем, он столько же заботился о прошедшем, сколько и о будущем, и обладая в высшей степени всеми качествами снисходительного мужа, он жил около четырех лет с женой и лордом Нельсоном, нисколько не тревожась близостью их сношений, и называя Нельсона своим лучшим другом и добродетельнейшим из людей. Перед смертью он завещал свою жену попечениям этого друга, а бoльшую часть своего состояния отказал племяннику, и тем выказал окончательную черту своего эксцентрического юмора. Что же касается леди Гамильтон, то она, с удивительной гибкостью, свойственной женщинам, вскоре стала вести себя соответственно своему новому положению. Ее представили к Неаполитанскому двору, и, брошенная судьбой в эту возвышенную сферу, она скоро вошла в милость королевы. Ни малейшее замешательство не обнаружило ни позора ее прошлой жизни, ни ее низкого происхождения.

Неаполитанский двор, при котором чопорная Англия имела таких странных представителей, был двор нерешительности и козней. Все члены его единодушно ненавидели Францию; но ненависть короля была боязлива и недеятельна, а ненависть королевы была исполнена энергии. Правительство колебалось между этими двумя влияниями, уступая по очереди то робости испанского Бурбона, то заносчивости австрийской эрцгерцогини. Один иностранец, одинаково пользовавшийся милостью как короля, так и королевы, руководил делами на этом извилистом пути. Это был двойник Годоя, кавалер Актон, уже более двадцати лет управлявший королевой. Актон, сын одного ирландского врача, родился в Безансоне в 1737 г. В 1779 г. судьба забросила его к Неаполитанскому двору, где он попал в милость королевы, и последовательно управлял министерствами морским, военным, и наконец, иностранных дел, которое в эту эпоху, то есть в 1798 г., было в его руках. Совершенно преданный партии союза с Англией, частный друг сэра Вильяма Гамильтона, он во все продолжение своего владычества был слепым орудием британского кабинета.

С 1776 г. королева имела право на совещательный голос в совете. Это право она приобрела согласно с условиями ее брачного договора — по рождении сына. Мария — Каролина, сестра королевы французской и младшая дочь императора Франца I и Марии-Терезии, имела тогда 25 лет от роду. Прекрасная собой, живая, умная, она любила реформы, и была чувствительна к рукоплесканиям, какими осыпала тогда Англия филантропические виды принцев австрийского дома. Все славили ее деятельность, ее любовь к искусствам, ее просвещенный ум, возвышенность ее идей. Все это заставляло надеяться, что неаполитанцам не приведется сожалеть о ее влиянии на ум беззаботного сына Карла III. Если бы судьба назначила Марии — Каролине управлять какой-нибудь из первостепенных наций, то, может быть, она бы стала в один ряд с величайшими из монархинь: слава прикрыла бы ее слабости. Во времена более спокойные, она упрочила бы счастье Неаполя, и ошибки ее были бы ей прощены; но, к несчастью, судьба бросила ее в эпоху тревоги и волнения, на поприще слишком тесное для ее деятельного ума. Французская революция поселила в ней глубокую ненависть к идеям, которые, ниспровергнув престол Людовика XVI, дерзнули возвести на эшафот Марию-Антуанетту. Чувствуя необходимость подавлять мятежные наклонности в самом их начале, она прислушивалась к Актону и вслед за ним твердила, что народ верен и предан, но что все дворяне отъявленные якобинцы. Вследствие подобных подозрений самое высшее дворянство Неаполя было брошено в темницы. Однако самые злые враги Марии-Каролины признают, что никогда бы она не решилась содействовать жестокостям своих министров, если бы их внушения не ослепляли ее. Но благородная кровь Марии-Терезии уступила государственной необходимости и софизмам политики.

Король, начальное воспитание которого было весьма небрежным, не имел никаких возвышенных качеств, и грубые его привычки нравились только черни. Он редко принимал участие в делах государства, и то только под влиянием какого-нибудь тайного страха. В 1796 г., устрашенный успехами Бонапарта, который рассеял в то время армию Вурмзера, он вышел из своей апатии, чтобы поспешить примириться с Республикой, и, несмотря на сильное сопротивление королевы, отправил в Париж князя Бельмонте Пиньятелли. Но опасность прошла, и он впал в прежнее бездействие, не имея силы отклонить новые ошибки, которые вскоре повлекли за собой гибель его престола и разорили его королевство.

Вот каким людям предстояло окружить Абукирского героя. 17 мая 1798 г., в тот самый день, как Египетская армия тронулась из Тулона, подписан был в Вене, министром Тугутом со стороны Австрии и герцогом Кампо-Киаро со стороны Неаполя, трактат, по которому император Франц I и король Фердинанд IV обязывались каждый содержать в Италии известное число войска для сопротивления французам. Через несколько месяцев к этому союзу присоединились Россия и Турция, а Англия послала к Неаполю эскадру Нельсона. Королева сочла, что настал момент открыто объявить свои намерения, и немедленно написала неаполитанскому посланнику в Лондон, маркизу Чирчелло, следующее письмо: «Мужественный адмирал Нельсон одержал над флотом цареубийц полную победу... Я бы хотела придать крылья вестнику, который понесет к вам это известие. Италии теперь нечего бояться со стороны моря, и она обязана своим спасением англичанам... Невозможно описать, какой энтузиазм произвело в Неаполе это известие, вдвойне счастливое, по тому критическому времени, в какое оно пришло. Вы бы были тронуты, если бы видели, как дети мои бросились ко мне в объятия и плакали от радости. Боязнь, жадность и интриги республиканцев произвели совершенный недостаток звонкой монеты, и не нашлось никого, кто бы решился предложить нужные средства, чтоб восстановить ее обращение. Многие, рассчитывая на приближение кризиса, начинали уже приподнимать маску; но известие об истреблении флота Бонапарта сделало их вновь осторожными. Теперь, стоит только императору показать более деятельности, и мы можем надеяться на освобождение Италии. Что касается до нас, то мы готовы показать себя достойными дружбы и союза с неустрашимыми защитниками морей».

Среди этого восторга 22 сентября Нельсон является в Неаполь на корабле «Вангард». Его окружают, поздравляют, обнимают; король хочет лично его посетить. «Верьте, мой храбрый и знаменитый адмирал, — пишет ему королева, — что я пронесу до гроба мою признательность и мое уважение к вам». Увлеченная честолюбивыми расчетами и славой Нельсона, леди Гамильтон спешит на «Вангард» прежде еще, чем тот бросил якорь, и не может противиться душевному волнению. Она взбегает на корабль и падает без чувств в объятия адмирала. Король называет Нельсона своим избавителем, Двор провозглашает его освободителем Италии, толпа стремится на набережную — встретить его катер и приветствовать его криками энтузиазма.

Испытание слишком сильное для прямого, пылкого характера, для этого человека безыскусного и страстного, который, более прожив на корабле, чем в обществе, был беззащитен перед всеми обольщениями величия, лести и любви. Герой Абукира, супруг любезной вдовы доктора Низбетта, человек, которому итальянский разврат внушал глубокое отвращение, который до того времени называл Неаполь не иначе, как страной музыкантов и поэтов, воров и распутных женщин, — человек этот был вскоре совершенно подчинен прелестям леди Гамильтон. Леди Гамильтон отдала его королеве, и английская эскадра была отдана к услугам страстей Неаполитанского двора.

Скоро вся переписка Нельсона начала отзываться его смешной и жалкой страстью. «Не удивляйтесь, — писал он лорду Сент-Винценту, — неясности моего письма. Я пишу лицом к лицу с леди Гамильтон, и если бы вы были на моем месте, милорд, я сомневаюсь, чтобы вы могли также хорошо писать. Тут есть от чего дрогнуть и сердцу и руке». Чем долее остается он в Неаполе, тем иго становится тяжелее. Яд, который он в себя вдохнул, выказывается всюду и проявляется тысячами безрассудств. Вскоре он не может написать ни одного письма, чтобы не примешать имя леди Гамильтон. Лорда Сент-Винцента, графа Спенсера, бывшего вице-короля Корсики — лорда Монто, саму жену свою, эту верную, безукоризненную подругу молодых его лет — всех делает он поверенными своего безумного энтузиазма. «Что было бы со мной, — пишет он, — без почтенного сэра Вильяма, без несравненной, неоцененной леди Гамильтон?.. Их попечениями возвращено мне здоровье... Оба равно велики и душой и умом... Если они одобрят мои поступки — я смеюсь над целым светом... Я не хотел бы ничего делать без их совета: моя слава им дороже, чем мне самому. Мы трое составляем единое...» — так Нельсон, так сам сэр Вильям называют это странное товарищество.

Вдова доктора Низбетта имела от первого мужа сына, который, поступив во флот, под покровительством Нельсона быстро прошел первые ступени службы. Под Тенерифе молодой Низбетт был уже лейтенантом и сопровождал Нельсона в этой экспедиции. Он его поднял, когда ядро опрокинуло его в шлюпку, он перевязал ему руку галстуком и остановил кровь, чем, вероятно, спас ему жизнь. Нельсон любил этого молодого человека с самого его детства, а это обстоятельство еще более усилило их взаимную привязанность. Это была первая цепь, которую он разорвал для своей пагубной страсти. Молодой Низбетт командовал тогда фрегатом «Талия», в эскадре Нельсона. Он не мог не заметить, как супруг его матери все более и более подчинялся влиянию бесстыдной женщины, и не мог скрыть своего негодования. Сначала он был только помехой Нельсону, но потом сделался ненавистным. Наконец, оскорбление, нанесенное публично леди Гамильтон, дало повод адмиральскому гневу разразиться. Капитан Низбетт получил приказание оставить эскадру, и Нельсон без сожаления расстался с молодым человеком, к которому до тех пор питал отцовские чувства.

Но какая привязанность могла в его сердце устоять против всемогущего очарования, которое овладело всем его существом! «Леди Гамильтон — ангел, — писал он лорду Сент-Винценту, который на седьмом десятке жизни должен был, конечно, удивляться подобным излияниям, — она ангел, и я совершенно ей вверился. Поверьте, милорд, что она этого вполне заслуживает». В самом деле, леди Гамильтон сделалась при Неаполитанском дворе посредницей нетерпеливой политики Нельсона. Ей вверяет он самые тайные свои заботы; уже не сэр Вильям, а она берется передавать их к престолу. Самый слог переписки его изменился: отрывистую ясность, пуританскую простоту первоначальных его депеш заменила многословная натянутость, в роде той, какая господствует в прокламациях Фердинанда IV.

«Милая Леди, — пишет он леди Гамильтон 3 октября, — я не могу без душевного волнения подумать о бедствиях, какие предстоят этому народу, теперь столь верному и преданному, — благодаря политике отсрочек и нерешимости — худшей из всех политик. Я уверен в этом, хоть я и не государственный человек. С самого моего прибытия в эти моря я увидел в сицилийцах народ, вполне преданный своим монархам, и в высшей степени враждебный французам и французским идеям. С самого моего прибытия в Неаполь я нашел во всех сословиях — от высшего до низшего — пламенное желание сразиться с французами, потому что всем известно, что Республика готовит армию разбойников, чтобы ограбить эти страны и ниспровергнуть монархическое правление. Я видел, как представитель этого дерзкого правительства пропустил без замечания явное нарушение третьего пункта трактата, заключенного между Его Величеством и Республикой. Не правда ли, такое неслыханное поведение заслуживает того, чтобы на него обратили должное внимание? Или неизвестна привычка французов усыплять иностранные правительства притворными уверениями в приязни, чтобы потом вернее их сразить? Если это знают, если у Его Величества есть армия, совершенно готовая двинуться по первому требованию, зачем же дожидаться войны на собственной земле, когда можно внести ее в чужой край! Королевской армии надобно бы уже более месяца быть в походе. Если хотят все еще настаивать на этой жалкой, вредной системе отсрочек, то мне остается только сказать моим друзьям, чтобы они готовы были к бегству. Тогда уже на мне будет лежать обязанность охранять королеву и ее семейство; но мне больно думать, что подобная мера может сделаться необходимой. Я с удивлением и восторгом читал ее несравненное письмо 1796 г., столь полное истинного благородства. О если бы только совет Обеих Сицилий мог быть всегда руководим подобными чувствами чести, достоинства и справедливости, если бы проникали до сердец министров этого государства слова великого Питта: «Самые смелые меры суть самые надежные»!.

Такими-то мерами Нельсон думал спасти Неаполитанскую монархию. Он бы в состоянии рискнуть целым королевством так же смело, как и эскадрой, и, к несчастью, он находил в королеве ту же пагубную склонность к неосторожной опрометчивости. По его мнению, следовало неожиданно броситься на папские владения, застать врасплох рассеянные войска французов и начать войну прежде ее объявления. Такие советы он не однажды передавал Неаполитанскому двору через посредство леди Гамильтон. Такое мнение подкрепляли внушения римских эмигрантов, обещавших армии содействие фанатической черни. Из всех министров один Актон поддерживал в совете этот опасный проект. Маркиз де Галло и князь Бельмонте-Пиньятелли противились ему всеми силами. Нельсон не мог простить им этого сопротивления. «Я ненавижу маркиза де Галло, — писал он графу Спенсеру, — он решительно не знает самых простых правил приличия. Сэр Вильям Гамильтон узнал, что через час отправляется курьер в Лондон, а между тем, я вчера провел часть вечера с маркизом, и он мне не сказал об этом ни полслова. Он только и знает, что любуется своими лентами, перстнями да своей табакеркой. Право, сделав его министром, потеряли отличного франта».

Между тем два важных обстоятельства препятствовали тому, чтобы двинуть Неаполитанские войска. Не было ни денег, чтобы их содержать, ни генерала, чтобы ими начальствовать. Генерала просили у Австрии, денег — у Англии, этого неиссякаемого источника всех субсидий. «Я сказал королеве, — писал Нельсон графу Спенсеру, — что я не думаю, что Питт мог требовать от государства новых пожертвований, но что, вероятно, если Англия увидит мужественные усилия неаполитанцев к отражению французов, то Джон Булль не отстанет от своих друзей и не покинет их в нужде». С этой надеждой и с прибытием генерала Макка исчезла окончательная нерешимость двора. Макк, которому впоследствии судьба судила такие странные неудачи, который, погубив в пятнадцать дней королевство, должен был несколько лет спустя капитулировать с целой армией, — Макк считался в то время одним из лучших генералов в Европе. В Неаполе его приняли как ангела-хранителя. Это был человек холодный и спокойный, не речистый, но произносивший каждое слово тоном оракула. Он обещал раздавить французскую армию — и ему поверили на слово.

Итак, Неаполю предстояла честь открытия этой новой кампании. Пьемонт уговорили содействовать союзу, и он должен был возмутиться в тылу у французов. Английской эскадре назначено было перевезти корпус войск, чтобы отрезать французской армии ретираду в Ливорно. Все было приготовлено к тому, чтобы окружить и уничтожить французские отряды, рассеянные в папских владениях и в северной Италии. Австрия, однако, еще не двигалась. Время ли года казалось ему поздним, поджидало ли оно русских, но австрийское правительство решилось продлить время и затянуть переговоры до апреля наступающего года. Это обстоятельство чуть было не охладило жар неаполитанцев. Вот что Нельсон писал графу Спенсеру 12 ноября 1798 г. из лагеря при Сан-Джермано, куда переехал двор.

«Милорд! Их Величества призывали меня вчера, чтобы вместе с генералом Макком и генералом Актоном начертать план открытия кампании. 30000 человек войска, составляющего, как говорит Макк, лучшую армию во всей Европе, маршировали мимо меня, и, насколько я могу судить об этих предметах, мне кажется, что действительно мудрено найти лучшее войско. Вечером мы имели совещание, на котором было решено, что 4000 человек пехоты и 600 человек конницы должны занять Ливорно. Я взялся посадить пехоту на корабли «Вангард», «Куллоден», «Минотавр» и еще на два португальских корабля. Кавалерию положили разместить на купеческие суда, под охрану одного неаполитанского корабля... План этот одобрен Его Величеством; Макку назначено идти с 30000 войска на Рим... Дела были в этом положении, когда я пошел спать. Сегодня в шесть часов утра я представлялся Их Величествам, чтобы с ними проститься, и нашел их в большом огорчении. Курьер, выехавший 4 сего месяца из Вены, не привез никакого ручательства в помощи со стороны императора. Г-н Тугут дает очень уклончивый ответ, и желает, чтобы французам предоставили открыть военные действия первыми. Чего им нужно? Разве мало того, что французы собирают армию, как известно всему свету, для того, чтобы вторгнуться в Неаполитанское королевство и в одну неделю превратить его в республику? Коль скоро такой проект известен всем, то не есть ли он явное нарушение мира? Имперские войска не имеют привычки отбивать у неприятелей королевства, кроме того гораздо легче разрушать, нежели создавать. Вследствие этого, я осмелился сказать Их Величествам, что королю предстоит выбирать одно из трех: или идти вперед, надеясь на Бога и на справедливость прав своих, или умереть, если нужно, с мечом в руках, или оставаться в покое до тех пор, пока его не выгонят из королевства. Король отвечал мне, что он возлагает всю надежду на Бога и не отступит от начатого. Вместе с тем он просил меня остаться здесь до полудня, чтобы поговорить с Макком насчет нового положения дел».

После долгих колебаний возвращаются наконец к первоначальному плану. 28 ноября Нельсон высаживает в Ливорно пятитысячный корпус под началом генерала Назелли. Неаполитанская армия выступает пятью колоннами по параллельным дорогам, на Рим и папские владения, смежные с Абруццо. В стороне Абруццского хребта кавалер Мишеру и полковник Сан-Филиппо первыми встречаются с французами. Неаполитанцы оставляют на поле сражения несколько убитых, много пленных, всю артиллерию и весь обоз. Правое крыло неаполитанской армии отражено, «чтоб не сказать хуже», как выражается Нельсон; но Макк и Фердинанд IV входят в Рим. Шампионнэ, вовремя уведомленный, очистил город и сосредоточил свои силы на берегах Тибра, между Чивита-Кастеллана и Чивита-Дукале. Самоуверенность неаполитанского двора начинает пропадать, и Нельсон, поддерживавший его неосторожные выходки, сам готов теперь разделить его опасения.

«В немногих словах, — пишет он 6 декабря 1798 г. графу Спенсеру, — я вам опишу состояние края: армия в Риме, Чивита-Веккия занята; но в замке Сент-Анджело французы имеют еще 500 человек. Главный корпус их в числе 130000 человек занимает весьма крепкую позицию в Кастеллане. Генерал Макк идет против них с 20 тысячами. По моему мнению, результат предстоящего сражения сомнителен, а между тем от него одного зависит участь Неаполя. Если Макк будет разбит, то неаполитанское королевство пропало: оно само не в состоянии противиться французам, а австрийцы еще не двинули своей армии. Но нельзя было колебаться; необходимость требовала, чтобы приняли наступательный образ действий прежде, чем французы успеют собрать значительные силы».

Опасения Нельсона вскоре подтвердились. Лучшая из всех армий Европы рассеялась при первых выстрелах. Разбитый на берегах Тибра, Макк уже не пытается остановить успехи неприятеля; он полагает себя окруженным изменниками и отступает с большей быстротой, чем шел вперед. Он проходит Веллетри, где Карл III в 1744 г. разбил имперцев, минует Гаэту, которая сдается без сопротивления Макдональду, переходит Гарильяно, не думая воспользоваться разливом его вод, чтобы прикрыть свою ретираду, и останавливается только в семи лье{43} от Неаполя, на реке Вольтурно, под самыми укреплениями Капуа. В бегстве своем он оставил позади 7000 войска. Эти 7000 состоят из тех же неаполитанцев, которые допустили себя до постыдного поражения при Фермо, при Кателлане, при Терни; но они имеют мужественного предводителя. Граф Роже де Дама с этим отрядом пролагает себе путь сквозь войска Шампионнэ и Келлермана к Тосканским владениям и в Орибтелло садится на суда. Между тем двор в ужасе; 11 декабря Фердинанд IV прибыл в Казерту, и в продолжении трех дней ни английский посланник, ни Нельсон не могут проникнуть к королеве. «Но, — как пишет Нельсон графу Спенсеру, — письма ее к леди Гамильтон выражают все страдания ее души».

«Неаполитанские офицеры, — пишет он, — потеряли не много чести: всем известно, что им в этом отношении мало оставалось терять; но теперь они потеряли все, что у них было. Макк тщетно упрашивал короля позволить убивать беглецов. Говорят, он сам сорвал с некоторых эполеты, чтобы передать их достойным того сержантам. Такая низкая, изменническая трусость решительно убивает королеву. Она не знает теперь, кому ввериться».

Действительно, двор не был уверен в своей безопасности в Неаполе, и располагал удалиться в Сицилию. 15 декабря Нельсон становится на якорь вне выстрелов крепостей. Он зовет к Неаполю капитана Трубриджа, отряженного с двумя кораблями к Тосканскому берегу. «Король возвратился, — пишет он ему, — и все идет к худшему. Ради Бога, торопитесь, но только подходите к заливу с осторожностью. Вероятно, вы меня найдете в Мессине; но во всяком случае, проходя Липарские острова, разведайте, не в Палермо ли мы». К Нельсону присоединяются фрегат «Алкмена» и три португальских корабля, под начальством маркиза де Низа, и двор в величайшей тайне готовится к бегству. Каждую ночь через подземный проход, ведущий от дворца к морю, под присмотром леди Гамильтон проносят драгоценности короны. Древние редкости, лучшие творения художников из музея, мебель из королевских дворцов, звонкая монета и слитки, оставшиеся в кредитных учреждениях и на монетном дворе, — все это перевозится английскими шлюпками на корабль «Вангард». Нельсон оценивал эти богатства в 60000000 франков.

Когда все сокровища были перевезены, оставалось сделать самое трудное: нужно было выхватить королевскую фамилию из среды народа уже напуганного, и готового употребить даже насилие, чтобы ее удержать. В самом деле, едва только разошелся слух, что королевская фамилия хочет оставить Неаполь, как уже массы народа, с знаменами и оружием всех родов, стекаются на дворцовую площадь. Первой жертвой этого волнения делается курьер Кабинета, схваченный на молу в то самое время, как он хотел ехать на «Вангард»: он падает под кинжалами, и труп его тащат за ноги под самые окна короля. Тогда Фердинанд IV показывается на балконе, уговаривает народ разойтись и дает ему обещание не выезжать из Неаполя. Но в тот же вечер Нельсон тайно пристает к гавани, гребные суда эскадры приближаются к набережной и готовятся помогать ему вооруженной рукой. На случай надобности гребцам раздали одно холодное оружие, чтобы они могли драться без шума. Другие шлюпки, вооруженные карронадами, собираются на «Вангард», а фрегат «Алкмена» готов по первому сигналу обрубить канат и вступить под паруса. В половине девятого королевская фамилия, в сопровождении Нельсона, выходит тайком из дворца на мол; в половине десятого она уже под британским флагом. На другой день на домах города наклеена королевская прокламация, объявляющая народу, что король назначает генеральным викарием королевства князя Франческо Пиньятелли, а сам отправляется в Сицилию для того, чтобы набрать там сильные подкрепления и потом освободить Неаполь.

Противный ветер два дня удерживал «Вангард» на якоре. Наконец, 23 декабря в семь часов вечера он снялся, в сопровождении неаполитанского корабля «Самнит» и 20 транспортов. На другой день эта эскадра застигнута была штормом, по словам Нельсона, самым сильным из всех, какие ему доводилось испытывать. Во время этого шторма младший из королевских принцев, застигнутый внезапной и неизвестной болезнью, скончался на руках леди Гамильтон. Через несколько часов «Вангард» был в виду Палермо. Но этот последний удар сокрушил все мужество королевы. Не желая разделять с королем торжество встречи, она съехала на берег 28 декабря в пять часов утра и тайно прошла во дворец.

Таков был печальный результат странного ополчения неаполитанцев. Со всех сторон осуждали неосторожность двора, и часть упреков пала на тех, кто побуждал его к неожиданному разрыву. «Я никогда не считал неаполитанцев воинственным народом, — писал Нельсон в эту эпоху, — но мог ли я предвидеть, что королевство, защищенное 50000 свежего войска, допустит завоевать себя 12000 человек, не рискнув дать даже что-нибудь подобное сражению!» Однако, и не будучи пророком, можно было предвидеть, что новонабранные батальоны с трудом будут держаться против старых, обстрелянных войск Республики. Может быть еще обычный маневр Нельсона — сосредоточение больших масс войска на слабых пунктах — перевесил бы; но Макк, напротив, разделил свою армию на отряды, которые дали себя разбить один за другим. Впрочем ни ошибки Макка, ни неопытность войска не могли бы так быстро решить участь королевства, если бы советы Актона и англичан не увлекли короля в Сицилию. В эту кампанию не первая неудача была гибельна: ее легко было бы поправить; но всего пагубнее было внезапное отчаяние, которое овладело всеми умами и породило мысль бегства королевской фамилии. Зло этого бегства еще более усилилось вследствие распоряжений англичан.

«Я не забыл в эти минуты, — пишет Нельсон графу Сент-Винценту, — что я должен употребить все меры, чтобы не оставить неприятелю ни одного неаполитанского корабля. Я приготовился их сжечь, но просьбы Их Величеств заставили меня отложить эту меру до последней минуты. Поэтому я предписал маркизу де Низа поставить неаполитанскую эскадру мористее своей, и отправить в Мессину те суда, которые можно будет вооружить не фальшиво. В то же время я приказал ему в том случае, если французы приблизятся к Неаполю или народ возмутится против своего законного государя, немедленно сжечь всю неаполитанскую эскадру, и самому идти соединиться со мной в Палермо».

Через несколько дней после бегства королевской фамилии 3 корабля, 1 фрегат и несколько корветов были преданы пламени. Быстрее, чем за час неаполитанский флот исчез. На жалобы двора Нельсон отвечал, что его приказания были дурно поняты, и обвинял португальского коммодора Кемпбля, выполнившего эти приказания, в том, что он сжег неаполитанские суда в противность его инструкциям, — а именно, в такое время, когда войска Его Величества имели некоторый перевес над неприятелем. Если бы не ходатайство королевы, он готов был даже предать Кемпбля военному суду, и простил ему только ради его добрых намерений.