С. ПЕЛИШЕНКО, С. ОСТАШКО ХОЖДЕНИЕ ЗА ДВА-ТРИ МОРЯ.: Глава 3

Глава 3. НАЧАЛО ГОНКИ. ДАНИЛЫЧ.

Утро было особое, совершенно не-данилычевское: нас никто не будил. Мотор затарахтел; я открыл глаза, увидел над собой еще совсем бледное, серо-сиреневое небо, перечеркнутое легкими крестами мачт, с наслаждением вдохнул рассветный холодок и снова заснул. Солнце нагрело крышу каюты, и "Гагарин" уже четыре часа шел Цимлянским морем, когда мы с Сергеем наконец поднялись.
- Что ж вы нас не разбудили, Данилыч?
- Матроса надо беречь от изнурения, - изрек капитан. - Поешьте, я гречку сварил.
Итак, начало гонки со временем мы проспали. Но, впрочем, ведь не было ни хлопка стартового пистолета, ни взревевших трибун... Обстановка совершенно не гоночная: шторм исчез без следа, день тихий, осенне мягкий. Берега далеко, Цимла подвела ими горизонт, как модница брови. "Гагарин" словно вмерз в белую гладь воды. Непонятно, как за одну ночь возникла эта совершенная тишина. Волгодонск со своими мухами, песком и ветром нам просто приснился.
И только некий внутренний зуд - успеем или не успеем? - напоминал о спешке. Время - самый не удобный из соперников. Ему не хватает наглядности. Может быть, поэтому бинокль все утро переходил от Сергея ко мне и обратно?
- Дай сюда... кого ты высматриваешь?
- А ты? - оба тщательно скрывали, что надеются увидеть рыжий стаксель.
Это было глупо: даже если "информация", полученная от цыганки, соответствует действительности, "Мечта" давно прошла водохранилище. И все же вера во враждебный катамаран никогда еще не была такой твердой. Мучительно хотелось заменить вопрос "успеем или не успеем?" на более конкретный - "догоним или не догоним?".

А вообще-то день проходил размеренно, словно никакой гонки не было. Проложили курс: по Цимлянскому водохранилищу предстояло пройти полтораста километров. Мотор стучал, как обезумевший будильник - ассоциации со швейной машинкой ни у кого больше не возникали, - но длинные буи цимлянского фарватера уходили назад медленно. Вот показался еще один; подплывает этакой неспешной павой, будто его отпуск не кончается через шесть дней... Впрочем, скорость обычная: пять узлов. После Волгодонска, после отъезда Дани на борту изменилось только одно. Изменился сам капитан.
Данилыч стал разговорчив. Положим, он и раньше любил поговорить - когда его расспрашивали, или за столом, или во время утреннего монолога. Разговорчивость к месту, при случае - вполне совместима с некоторой дистанцией между командиром корабля и командой; в ней всегда присутствовал элемент нотации.
Но в этот первый день гонки капитан попросту болтал. Для очередного рассказа не нужно было никакого внешнего толчка; он вдруг начинал улыбаться каким-то своим мыслям и неожиданно говорил:
- Как боги плывем. Триера движется, вот оно! А что, Слава, ведь сюда греки эти древние заходили?
- Греки? Думаю, нет. Для них Танаис - они так Дон звали - был краем мира.
- Да? А я думаю, что заходили. Умнейшие были люди. Плыли за сотни... за сотни тысяч километров! И карт не было, так ведь? Вот это моряки!
И он мог долго говорить о своем уважении к древним грекам, финикийцам, критянам. Знаток античности от этих рассказов утопился бы; а мне было интересно. Данилыч запросто путал века и народы, но помнил наперечет все типы судов древности. Несколько лет назад он побывал в турпоездке за границей, видел и хорошо запомнил Стамбул, Афины, Помпею; кроме того, он умел взглянуть на вещи с какой-то неожиданной точки зрения.
- Вот ты возьми Афины... церковь белая на горе... или хоть Ольвию возьми, она тоже древних греков. Во всем Бугском лимане - красивейшее место! Простор, вот оно! Люди себе что-то думали: и судам есть куда подойти, и широко, простор. Теперь другой уанс: построили Ильичевск. Григорьевский порт построили. Запрятано все: ни города с моря не видно, ни моря с города. А почему?
- Ну, соображения экономической выгоды...
- Греки такой народ, что тоже своей выгоды не упустят. О красоте люди думали. А теперь забыли!

Помолчав, Данилыч мог заговорить о международной политике, обнаруживая превосходный здравый смысл, или перескакивал вдруг на какую-нибудь рыбацкую историю. Истории были ветхозаветные - об ушедшем обилии "белой рыбы", о черноморской акуле - катране, сломавшей кормовую банку, - и часто жестокие:
- Запросто утонуть могли. Кто ж в лодке бьется! Дед старый, я малый, а те двое как сдурели...
- А из-за чего началось?
- Белая шла, скумбрия. Коля - толстый, губастый, говорил басом - он вообще снасти отличные вязал. Самодур поднимет - полный, - вот оно! - а тот, чернявый, злится, взял и пихнул под локоть. Картина! Крючок у Коли в губе застрял, ниже висит скумбрия, одна качалка здоровая прямо в рот лезет, а он руками водит и не знает, за что хвататься: или кровь унимать, или скумбрию снимать...
- Сразу много возможностей, - в скобках заметил Сергей.
- Да... А деда кричит - я ж старый человек!.. Вы ж меня утопите!..
- Погодите, Данилыч! - знакомое слово "Деда" заставило меня вздрогнуть. - Ваш дед лоцманом был, а не рыбаком. Нам тетя Патя говорила...
- То родной дед. А Дедой я старика одного звал. В основном он меня морю учил, вот оно...
Бывают же совпадения!.. Вначале я удивился, но потом, подумав, решил: все правильно. Наверное, у каждого мальчика был свой Деда, учивший реке, или степи, или горам. По специальности "море" Данилыч давно сам перешел в разряд учителей. Мальчики растут, мужают, потом старятся - и рано или поздно становятся Дедами для новых мальчиков.

По-видимому, Цимлянское море напоминало капитану Днепро-Бугский лиман, его родные места. К середине дня берега стали выше и немного сошлись. От Волгодонска до этого узкого места, цимлянской талии, "Гагарин" прошел километров семьдесят - успеем или не успеем? Шкипер продолжал добродушно болтать. За этот день я многое узнал о его юности.
Собственно, мы вправе гордиться. Между людьми разных возрастов дружба не такая уж редкость; реже возникает дружба наравне. Возможность высказать все, что думаешь, не заботясь о том, какое это произведет впечатление, - ее первый признак. Мы занимались всего лишь болтовней, но что с того? Так называемые "сокровенные мысли" вовсе не о судьбах мира; в семье о проблемах буддистской философии не говорят. И когда Данилыч вспоминал, что его отец стограммовый граненый стаканчик называл "севастопольским шалабаном", я гордился доверием шкипера не меньше, чем если бы он излагал свое жизненное кредо.
Он стал насмешливей, резче. Часам к пяти вопрос о том, кто будет готовить обед, назрел и повис в воздухе. Сергей задумался:
- М-минуточку! Такое чувство, что очередь Баклаши...
- "Шестое чувство моряка", - довольно ехидно заметил Данилыч. Помолчали.
- Какое это? - недоверчиво спросил судовой врач.
- Ну, у всех людей зрение, слух... всего пять. А у моряка, говорят, есть еще шестое: чувство, что могут заставить работать.
- М-минуточку! А кто позавчера картошку чистил - Баклаша?
- Не нужно делать из меня дурака, - загорячился и я.
- М-минуточку? Ч-шшш?..
- Если ты хочешь делать из кого-то дурака...
- Вы неплохие ребята, - с неожиданной серьезностью перебил шкипер, и я понял, что должно последовать нечто неприятное, - веселые, образованные... вот оно. Но должен сказать: до хрена еще не хватает.

Раньше он так не сказал бы, так прямо и коротко. Неделю назад была бы прочитана лекция, где в третьем лице, обиняками осуждается леность "тех, кто не хочет идти на яхте". Я вспомнил все изменения, которые произошли с капитаном в этот день. Он стал мягче - и резче; говорить стал больше - и короче; стал насмешливей, доверчивей, проще, ехидней... Противоречий не было: просто после отъезда Дани мы стали ближе. Со всеми вытекающими последствиями.
И вот что любопытно: когда из Таганрога уехал Саня, в отношениях экипажа мало что изменилось. Но стоило расстаться еще и с мастером по парусам, и сложившаяся иерархия коллектива рассыпалась. Даня - капитанский сын; однако капитан его не выделял. Скорее Даня был младшим, беспутным, любимым сыном команды. Это очень важная должность, ибо какая дисциплина может быть в коллективе без тех нерадивых, кого необходимо с любовью воспитывать?
Теперь, кажется, на Данино место претендовал Сергей. Поторговавшись еще полчаса, он нехотя полез в камбуз.

- Сварю плов из мидий! - донеслось изнутри.
Я ухмыльнулся. Консервированный плов нужно было не "варить", а только разогреть, но я прекрасно знал, что осталось всего две двухсотграммовые банки. Сергей открыл их, вывалил содержимое на сковороду и долго, грустно рассматривал кучку риса. Он соразмерял величину кучки и своего аппетита.
- Вари борщ, - злорадно посоветовал я.
- Не люблю борща, - мрачно бросил врач-навигатор и, прижатый к стене, начал проявлять чудеса изобретательности.
- Я вылью туда яйца, - сказал он, веселея на глазах.
- Это хорошо, - поддакнул я: мне стало интересно.
Сергей вылил на сковороду четыре яйца и размешал; плов склеился и приобрел грязно-желтый цвет, но больше его не стало. Врач-навигатор не смутился: он мелкими кусками нарезал сыр.
- Это будет ирландское рагу, - сообщил он уже совсем радостно. За сыром последовали помидоры, лук и тушенка.
- Какую кладешь? Свиную? - забеспокоился шкипер.
- Говяжью, - соврал Сергей. Дело в том, что капитан, словно мусульманин, свинину не ел - вернее, ел с удовольствием, но только когда мы выдавали ее за говядину.
Ирландское рагу набирало силу. С каждым новым ингредиентом мрачность повара как бы переходила на сковороду: его лицо теперь сияло чистой, вдохновенной радостью, а блюдо приобрело неповторимый вид закваски для изготовления дешевого самогона. Заинтересовавшись, подошел шкипер, посмотрел, помолчал...
- Добавь помидоров. Хуже не будет, вот оно...
Сергей охотно добавил: он искренне увлекся. Из камбуза доносилось счастливое бормотание и скрежет открываемых банок. Наконец рагу предстало перед нами во всей красе. Жидкое месиво с неожиданными разноцветными вкраплениями напоминало горячий, плохо размешанный клейстер.
- Вкусно? - спрашивал Сергей. - Лично я давно не ел с таким удовольствием!

Мы с Данилычем только хмыкнули. Как ни странно, клейстер и вправду был вкусен, а по калорийности далеко превосходил рацион небогатого космонавта. Но не говорить же об этом повару!
- Ничего... пока, - осторожно заметил шкипер.
- Сначала ничего, - подхватил я. - Это как яд Екатерины Медичи: полгода все хорошо, а потом начинаешь чахнуть.
Сковородку исправно очистили. Сергей еще долго не мог успокоиться. У него началось головокружение от успехов.
- Полтора часа прошло. Тебе не плохо, Баклаша?
- Мутит. Не из-за рагу: просто ты мне надоел.
- Я как врач спрашиваю... Нет, знаешь, как мы назовем сегодняшний день? "Ирландское рагу"!
- "Ирландское - врагу". Ты джеромовский тип...- Так мы болтали, покуривая на баке, а назад медленно уходили буи третьего моря. Невысокий берег изредка прерывался входом в "убежище" - так на Цимле называют заливы. Все вокруг было спокойно; и только где-то под ложечкой, как зуд, дрожало сдавленное ощущение гонки. Одышливо - успеем или не успеем? - отсчитывал секунды мотор. И где-то впереди несся, лишая приоритета, невидимый катамаран "Мечта", летучий голландец Попандопуло. Догоним или не догоним?
- Я имею в виду, можем стать отдохнуть, - неожиданно сказал Данилыч. Казалось, Цимлянское море вот-вот кончится: на северо-востоке, замкнув горизонт, вырос берег. До темноты оставалось часа два, неделю назад мы бы еще шли и шли.
- Рыбку половим... - развивал свою мысль капитан. При этих словах тайное нетерпение экипажа прорвалось наружу:
- Какая рыбка?! У вас-то еще месяц впереди... - но тут мы с Сергеем заметили, что капитан улыбается. Это была проверка.

Цимлянское море и не думало кончаться. Это был тоже обман, тоже проверка. Сузившись, Цимла ныряла под железнодорожный мост; но дальше согласно карте она снова расширялась. Мост был огромен. Он не приближался, а вырастал, как элемент горного пейзажа. Прошло добрых два часа, пока яхта подошла к мощным быкам. Солнце село, и теперь, хочешь не хочешь, нужно было устраиваться на ночлег.
Мы отдали якорь в небольшом заливе. Странное здесь было место, уютное и одновременно мрачное. На берегу хаты, причал, рыбацкие сети; живописный мирок под названием Ложки. Мрачным было водохранилище. Далеко по воде тянулось кладбище коряг. Мертвые черные сучья торчали над поверхностью, насколько хватал глаз. Когда-то здесь был затоплен лес.
Данилыч после ужина обычно ложился, но в этот вечер он долго сидел с нами на палубе. Разговор зашел о войне: мы приближались к местам, где в ноябре 1942 года соединились, завершив окружение немецких армий, войска Юго-Западного и Сталинградского фронтов. Сергей и я делились "воспоминаниями" из книг и фильмов.
- А я про войну не читаю, - признался шкипер, - не могу.
- Ну да, вы воевали... конечно, тяжело.
- Не тяжело... тяжело тоже, но раньше я читал. Потом бросил. Как оно было, все равно никто не напишет.
Потом он сам рассказал несколько фронтовых историй. Данилыч прав: не думаю, что воспоминания солдат можно записать. Это не те официальные мемуары, выстроенные в логический ряд, что годятся для учебников, и не те, что нужны искусству - с выделением, рафинацией характеров и ощущений. Их рассказывают не так уж часто, при случае - в компании, за столом, всякий раз немного по-другому; они бессистемны, в них зияют прорывы, свойственные живой памяти; почти всегда они касаются небольших веселых происшествий; кровь и труд войны в них только угадываются - позади слов. Вот и в том, что рассказывал Данилыч, как будто не было ни особого драматизма, ни героики.
Спать легли после двенадцати. А до конца путешествия осталось пять дней.