Фритьоф Нансен "ФРАМ": ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ В “ЛАГЕРЕ ТОМЛЕНИЯ”

Суббота, 22 июня, половина девятого утра, после обильного завтрака из тюленьего мяса, печенки, сала и бульона.

Лежу я сытый, довольный и отдаюсь чудесным грезам: вся жизнь снова озарена солнцем. Одна маленькая случайность может изменить все! Вчера еще — да и вообще последние дни — все представлялось в самом мрачном свете: путь казался невозможным, лед до отчаяния тяжелым, никаких видов на удачную охоту — вообще полная безнадежность. И вдруг около наших каяков вынырнул и стал вертеться вокруг нас большой тюлень. Йохансену удалось всадить в него пулю как раз в ту самую минуту, когда он собирался исчезнуть. На наше счастье, этот тюлень — первый и единственный морской заяц, лахтак (Phoca barbata) ', виденный нами за все путешествие,— продержался на воде ровно столько, сколько потребовалось, чтобы я успел подцепить его багром. И вот теперь мы на целый месяц обеспечены продовольствием и горючим. Спешить больше не: чего: можно посидеть на месте, отдохнуть, приспособить получше нарты и каяки для плавания, половить рыбу и выждать улучшения пути. В течение стольких дней мы жили впроголодь, а ведь теперь у нас за ужином и за завтраком еды вволю. Будущее кажется теперь светлым и многообещающим; темные тучи не заслоняют нам солнца.

В четверг вечером 20-го мы тронулись в путь, не питая особых надежд. Путь был такой же, как и накануне: образовавшийся за день наст не особенно улучшил дело. Если нарты прорезали наст, их нельзя было сдвинуть с места, не приподняв, а при поворотах между неровностями они врезались в наст и останавливались. Лед был неровен и труден для перехода, снег вязкий и пропитанный водой, так что даже на лыжах мы глубоко тонули в нем. Не продвижение, а сплошное мучение. Вдобавок эти бесконечные полыньи. Правда, они часто смыкались от сжатия льдов, и переправляться через них было не так уж трудно, но все-таки постоянно приходилось кружить и делать обходы.

Мы ясно видели, что долго так идти невозможно. Оставалось одно: отделаться от всего, без чего мы так или иначе могли обойтись, и двигаться дальше как можно быстрее налегке, имея с собой лишь умеренный запас продовольствия, каяки, ружья и самую необходимую одежду. Так, по крайней мере, можно было успеть достигнуть твердой земли раньше, чем будут съедены последние крохи. Мы стали прикидывать, без чего можно обойтись. Аптечка, запасные перекладины для нарт, запасные лыжи, гамаши, грязное белье... Палатка?.. О, да!.. Когда мы дошли до спального мешка, то тяжело вздохнули; но придется оставить и его: он был теперь постоянно мокрым и таким тяжелым. Вдобавок, чтобы иметь возможность, встречая полынью, сразу спускать нарты на воду целиком, как они есть, с каяками вместе, необходимо было положить на нарты под каяки деревянный настил, а всю мягкую подстилку — спальный мешок, одежду, мешки с продовольствием — убрать. Иначе у каждой полыньи приходилось бы развязывать нарты, снимать с них каяки, спускать последние на воду, там их связывать и ставить поперек каяков нарты, а переплыв на другую сторону, проделывать все это в обратном порядке. При таком способе передвижения мы недалеко бы ушли за день.

Решив произвести все эти реформы на следующий день, мы тронулись дальше и скоро приблизились к длинному разводью, через которое нужно было переправиться. Мы быстро спустили оба каяка рядышком на воду, крепко связали их вместе, положив поперек лыжи и пропустив последние под стропы; получился прочный плот. Затем поставили на них нагруженные нарты — одни на нос, а другие на корму.

Нас смущали только собаки; каким образом захватить их с собой? Но они сами прыгнули за нартами на каяки и улеглись там так, будто они ничего другого и не делали в своей жизни. Кайфас восседал на моих нартах на носу, а две другие улеглись на корме. Пока мы возились со всей этой работой, впереди нас то показывался, то снова скрывался под воду тюлень; но я не хотел стрелять, пока каяки не будут готовы к спуску на воду, чтобы быть уверенным, что мы подхватим добычу прежде, чем она пойдет ко дну. Но тюлень, конечно, за это время скрылся и больше не показывался. Эти тюлени, как заколдованные: появляются только для того, чтобы подразнить нас. В этот день они показывались дважды, но я тщетно выжидал удобной минуты; раз даже выстрелил и — промахнулся! Это уже третий промах по тюленю. Если так и дальше пойдет, плохо наше дело; мы быстро расстреляем наши патроны. Я заметил, что целился слишком высоко для таких коротких расстояний, вот и получается перелет. Итак, мы уселись и пустились по синим волнам в первое наше дальнее плавание. Со стороны посмотреть —• крайне странный плот: нагромождение нарт, мешков, ружей, собак и людей. Настоящий цыганский табор, по словам Иохан-сена. Если бы тогда кто-нибудь неожиданно встретился с нами, то, конечно, не знал бы, за кого нас принять. Во всяком случае не за исследователей северных полярных стран.

Нелегко было грести веслом в промежутке между нартами и лыжами, торчавшими с обеих сторон, но, приноровясь, мы довольно хорошо подвигались вперед и скоро пришли к заключению, что сочли бы себя счастливыми, если бы могли плыть так целый день, вместо того, чтобы тащить несносные нарты по этому проклятому льду. Правда, каяки протекали, и нам приходилось откачивать воду; но с этим легко было примириться — только бы побольше открытой воды вокруг.

Наконец, очутились мы по другую сторону разводья. Я выпрыгнул на край льдины и только хотел подтянуть к себе нарты, как услыхал рядом сильный всплеск. Это был тюлень. Немного спустя послышался такой же плеск с другой стороны, а в третий раз показалась огромная голова. Животное пыхтя плавало взад и вперед, но скрылось, глубоко нырнув под край льдины, прежде чем мы успели достать ружья. Этот великолепный жирный заяц был бы для нас хорошей добычей. Мы были уверены, что он исчез совсем, но едва я успел наполовину втащить на льдину первые нарты, как толстая голова опять показалась возле самых каяков, все так же пыхтя и отдуваясь. Я взглянул на свое ружье,— оно лежало в каяке, и мне не дотянуться было до него. “Иохансен, бери ружье, стреляй в него! Да скорей же, скорее!” Иохансен ждать себя не заставил, он вскинул ружье к щеке, и в ту самую минуту, когда заяц снова приготовился исчезнуть подо льдом, раздался выстрел. Тюлень взметнулся, лег на спину и заколыхался на воде. Кровь хлестала у него из головы. Я бросил нарты, схватил гарпун и с быстротой молнии всадил его глубоко в жирную спину зайца, который еще вздрагивал, распластавшись на воде. Теперь он вдруг весь задергался,— оказывается, он еще был жив. Опасаясь, что тонкий гарпунный линь не выдержит, если огромное животное вздумает воскреснуть по-настоящему, я выхватил нож из ножен я всадил его тюленю в горло. Ручьем хлынула коовь. Вода далеко вокруг окрасилась красным. Обидно было, 'что драгоценная кровь таким образом пропадает даром. Но делать нечего; лишь бы не упустить самого тюленя. На всякий случай я всадил в него еще один гарпун.

Между тем наполовину втащенные на край льда нарты соскользнули, и каяки с Иохансеном и собаками очутились в воде.

Он попытался было втащить нарты обратно на каяк, но это оказалось ему не под силу, и нарты остались одним концом в воде. Они накренили своей тяжестью весь плот, так что борт каяка Иохансена касался воды. Каяк протекал, как решето, и вода в нем набиралась с пугавшею нас быстротой, Стоявший на палубе кухонный аппарат свалился в воду и, подгоняемый ветром, весело поплыл в сторону со всем своим драгоценным содержимым; благодаря алюминиевой покрышке, которая, на счастье, оказалась водонепроницаемой, он не тонул. Лыжи тоже соскользнули и закачались возле каяка на воде, а самый плот наш погружался все глубже и глубже. Я в это время стоял на льду, придерживая нашу драгоценную добычу, не смея выпустить из рук линь. Все вместе взятое представляло картину полной катастрофы.

Но вот каяк Иохансена накренился так сильно, что вода дошла до распоровшегося шва на палубе, и в одно мгновенье весь каяк наполнился водой. Выбора у меня не оставалось: надо было бросить зайца и постараться вытащить каяк, пока он не пошел ко дну. Так я сделал, хотя наполненный водой каяк был достаточно тяжел. Затем пришла очередь зайца. Тут дело оказалось похуже. Порядком пришлось нам повозиться, прежде чем удалось мало-помалу вытащить грузную тушу на лед. - Тогда мы оба громко завопили от радости и принялись от избытка чувств плясать вокруг тюленя. Каяк, полный воды, насквозь промокшие вещи — в этот момент нам все казалось нипочем: у нас был теперь богатый запас и пищи и горючего на долгое время. Наши тревоги как рукой сняло.

Теперь надо было спасать и сушить вещи, в первую очередь, конечно, боеприпасы, от которых зависело все наше существование. К счастью, патроны почти не пострадали, да и заряды дроби в картонных капсюлях не так уж долго пролежали в воде, чтобы успеть промокнуть. Хуже обстояло дело с нашим небольшим запасом пороха: жестянка, в которой лежал порох, была до краев полна водой.

Съестные припасы оказались подмоченными не особенно сильно, за исключением хлеба; он насквозь пропитался соленой водой и от этого не стал вкуснее.

Мы нашли неподалеку место для стоянки, быстро разбили палатку, разрубили тюленью тушу на части и все хорошенько припрятали. Вряд ли пловучие льды давали когда-нибудь приют более довольным и счастливым людям, чем те двое, которые сидя в то утро в спальным мешке, ели тюленье мясо и сало и запивали еду мясным бульоном до тех пор, пока только оставалось место в желудке. Оба единодушно признали, что никакой обед на свете не мог быть вкуснее. А потом мы забрались поглубже в свой любимый мешок, с которым пока не было нужды расставаться, и заснули сном праведных, с сознанием, что нам нечего больше беспокоиться о будущем.

Я нахожу, что в данное время самое лучшее, что мы можем сделать,— это остаться на месте, кушать тюленину и, не трогая оставшегося провианта, ждать, когда или лед рассеется или путь станет лучше. Пока что мы смастерим деревянный настил для нарт, попытаемся сделать каяки водонепроницаемыми, а затем облегчим, насколько возможно, наше снаряжение. Если отправиться в путь сейчас, то придется бросить на месте значительную часть тюленьего мяса и сала, а это было бы, по-моему, безрассудством”.

“Воскресенье, 23 июня. Канун Ивана Купалы и вдобавок воскресенье. Как радуются сегодня у нас на родине все школьники! Люди веселыми, радостными толпами спешат за город, в чудесные норвежские леса и долины! А мы лежим по прежнему здесь, на Севере, среди пловучих льдов, варим и жарим тюленье мясо и сало, жуем эти лакомые блюда, и не видно конца такой жизни, быть может, нам предстоит еще такая же зима. Меньше всего думал я, что в это время мы все еще будем сидеть здесь.

Одна приятная перемена, впрочем, произошла. После того как потребление продовольствия и горючего было доведено до предельно малых размеров, вдруг в нашем распоряжении и того и, другого сколько угодно, мы можем есть вволю, не жалея, когда хотим и сколько хотим. Это даже как-то не укладывается в сознании. И как вкусна эта пища! Она с каждым разом нравится нам все больше. Сало и сырое и жареное по-моему, великолепно  и отлично может заменить масло. Мясо же тюленье, по нашему мнению, так хорошо, как только может быть хорошо мясо. Вчера на завтрак у нас был суп с вареной тюлениной и сырое сало. К обеду я зажарил прекрасно удавшиеся бифштексы, которые нам обоим показались такими вкусными, что никаким бифштексам из “Гранд-отеля” не сравниться с нашими, хотя, конечно, мы не прочь были бы запить их кружкой доброго мартовского пива. Вечером я испек кровяные оладьи на тюленьем жире вместо масла, и оладьи получились, по мнению Иохансена, первосортные. Меня нечего было и спрашивать.

Но готовить такие кушанья в палатке, на жировой лампе — удовольствие, однако, сомнительное. Если даже лампа не коптит, то чад ест несчастному повару глаза; держать их открытыми невозможно — они закрываются сами собой и бурные ручьи текут из глаз и носа. Но дело чуть было не кончилось совсем печально. Лампа, которую я смастерил из листа нейзильбера, слишком раскалилась под сковородкой, и вдруг все — и куски оладьев на сковородке и ворвань в лампе — разом вспыхнуло. Пламя взметнулось высоко кверху. Я всячески пытался погасить его, но оно разгоралось все сильнее. Лучше всего было бы, конечно, выбросить самую лампу, но на это не оставалось времени. Палатка стала наполняться удушливым дымом, и как последнее средство я схватил горсть снегу и бросил в кипящую ворвань. Лучше бы я этого не делал. Последовал ужасающей силы взрыв, брызги горящей ворвани разлетелись во .все стороны, и вокруг лампы разлилось огненное море, заполнившее палатку и поглотившее все, что находилось поблизости.

Полузадохшиеся, бросились мы оба к застегнутой на пуговицы двери палатки, оборвали ее и ринулись на воздух, радуясь, что спасли себе жизнь. После этого взрыва лампа погасла. Но, взглянув на палатку, мы увидели, что в шелковой стенке, как раз над тем местом, где стояла сковорода, прожжена огромная дыра. Пришлось пожертвовать на починку кусок парусины, служившей покрышкой для нарт. С большим трудом разожгли мы снова огонь и дожарили последние оладьи. Съели мы их, посыпав сахаром, в отличном расположении духа. Вкуснее этого блюда мы никогда не ели. Да, впрочем, у нас было более чем достаточно оснований быть в хорошем настроении: сегодняшнее наблюдение показало, что мы находимся под 82°04,3' северной широты и 57°48' восточной долготы. Несмотря на западные и отчасти юго-западные ветры, мы за пять дней продвинулись на 14' к югу и почти не уклонились к востоку. В высшей степени неожиданное и приятное открытие. К тому же теперь дует северный ветер, и нас, следовательно, несет в более теплые края”.

“Среда, 26 июня. Разумеется, мы торжественно отпраздновали 24 июня: во-первых, исполнилось два года, как мы покинули родину; во-вторых, прошло сто дней, как мы распрощались с “Фрамом” (собственно это не совсем так: сто дней исполнилось двумя днями раньше); в-третьих, это был Иванов день. Праздник был, конечно, полным; мы провели его в мечтах о лучшем времени, изучая карты, размышляя о шансах и видах на будущее, читая то, что было под руками: морской альманах и навигационные таблицы. Иохансен, кроме того, совершил прогулку вдоль полыньи и промазал по тюленю в разводье к востоку от нас. Затем довольно поздним вечером был сервирован ужин из кровяных оладий с сахаром. На жировой лампе они поджаривались очень медленно и, чтобы съедать их горячими, приходилось брать оладьи прямо со сковородки; промежутки между порциями были достаточно продолжительными, и мы успевали вновь проголодаться. На закуску сварили брусничного киселя, который показался ничуть не хуже обычного, хотя брусника "помокла вместе с каяком Иохансена в соленой воде. Было уже больше восьми часов утра, когда мы сытые и довольные, заползли в спальный мешок.

В полдень я встал и сделал наблюдение за высотой солнца. Погода была такая лучезарная, какой и не запомню,— настолько давно ее у нас не было. Сидя на торосе, я поджидал, пока соЛнце пройдет через меридиан, грелся на солнцепеке и глядел на ледяную ширь; со всех сторон ослепительно искрился белоснежный простор. Я смотрел на разводье, расстилавшееся передо мной, блестящее и спокойное, как горное озеро, и отражавшее в себе ледяные берега. Ни малейшего ветерка, полная тишь. Солнце припекало, и мне чудилось, что я дома. Бедное человеческое существо — у тебя только и остались грезы, одни грезы. А перед тобой тяжелые, вздыбившиеся льды, громадные торосы и между ними талый снег глубиной в несколько метров, и как еще далеко тебе до юга, никто не знает.

Прежде чем вернуться в палатку, я пошел с башкой к полынье за водой для супа, который мы собирались сварить к завтраку. В это мгновение у края льдины выглянул из воды тюлень, и я стремглав понесся за ружьем и каяком. Но едва сев в каяк, я обнаружил, что он рассохся на солнце и течет, как решето. Пришлось как можно быстрее грести к ледяному берегу, чтобы не пойти ко дну. Пока я выкачивал из каяка воду, тюлень опять появился, и на этот раз я в него попал. Он заколыхался на воде, словно пробка. Я не замедлил спустить на воду свое рассохшееся суденышко, всадил гарпун в спину тюленя и затем взял его на буксир. Каяк тем временем постепенно наполнялся водой, мягкие части моего тела подмокли, а комаги и вовсе наполнились водой.

Подтащив тюленя к палатке, ободрав его, собрав всю кровь, какая только осталась, и разрубив тушу на куски, я заполз в палатку и только тогда снял с себя мокрую одежду, надел сухое белье и, развесив все мокрое для просушки на солнце, залез в спальный мешок. Теперь, впрочем, в палатке легко согреться. На припеке в ней бывает так жарко, что нам не спится, хотя мы и ложимся поверх мешка. Да, возвращаясь с тюленем к нашей стоянке, я обнаружил, что там, где выскочили колышки, из палатки торчит голая нога Иохансена. Он сладко спал, даже и не подозревая об этом. Съев по маленькому кусочку шоколада и сырого сала в ознаменование удачной охоты и просмотрев немного мои наблюдения, мы снова улеглись спать.

Странно, что судя по широте, мы остаемся приблизительно на том же самом месте, не движемся к югу, несмотря на северный ветер. Не уперлись ли пловучие льды в землю? В этом, конечно, нет ничего невозможного; во всяком случае мы не можем быть далеко от нее”.

“Четверг, 27 июня. Та же однообразная жизнь, тот же северный ветер, та же пасмурная погода и те же думы о том, что принесет будущее. Ночью дул с севера очень свежий ветер со снегом и ледяной крупой, хлеставшей по стенам палатки; можно было принять ее за настоящий ливень. Снег этот и крупа быстро таяли на стенах, и с них текло. В палатке, однако, тепло и уютно, и ветер до нас не добирается. Мы лежим в теплом мешке, прислушиваемся, как бьется о палатку ветер, и воображаем, что нас быстро несет на юг, хотя, быть может, мы совсем и не трогаемся с места. Но если и такой ветер никуда нас не пригонит, то этому не может быть другого объяснения, кроме того, что лед уперся в берег и берег недалек от нас. Придется нам подождать восточного вётра, чтобы он отнес нас подальше на запад, западнее земли, а потом уже на юг.

Я все надеюсь, что пока мы лежим здесь, нас вынесет в пролив между Землей Франца-Иосифа и Шпицбергеном. Вчера погода была суровая: ветер, снег; работать вне палатки было невозможно, тем более если принять во внимание, что нам, к сожалению, нечего торопиться. Полыньи сильно изменились. От той, которая перед нами и по которой мы плыли, скоро ничего не останется; во всех направлениях вокруг нее нагромождается лед. Надеюсь, что лед сжатиями будет размолот в куски, отчего облегчится в будущем его разрежение. Но произойдет это во всяком случае не ранее конца июля, и нам придется, пожалуй, в ожидании запастись терпением.

Часть мяса нарезали тонкими ломтями и повесили провялить. Нужно позаботиться об увеличении путевых запасов, а для этого лучше всего заготовить пеммикана или вяленой тюленины и захватить с собой хоть немного тюленьего сала. Иохансен нашел на льду совсем близко от нас озеро пресной воды; теперь вода под рукой и не надо возиться, растапливая лед. В первый раз мы нашли воду, пригодную для питья и стряпни. Тюлени попадаются здесь не так уж часто, зато птиц, слава богу, изобилие. Сегодня ночью две белые чайки безбоязненно уселись на тюленью шкуру у самой палатки и стали выклевывать сало. Два раза мы их отгоняли, но они прилетали обратно. Если будет недостаток в мясе, можно будет заняться охотой на птиц; их тут достаточно”.

Так проходили дни за днями, один, как другой. Мы все ждали когда растает снег, и тем временем понемножку работали, готовились при первой возможности снова двинуться дальше в путь. Невольно вспоминается мне рассказ об эскимосах, поехавших вглубь фьорда на сенокос. Прибыв на место, они нашли, что трава еще коротка, расположились там и стали поджидать, пока она подрастет как следует, чтобы можно было ее косить. Так же медленно улучшался и наш будущий путь.

29 июня я писал: “Температура так и не желает повыситься настолько, чтобы снег как следует таял. Мы стараемся скоротать время как можно приятнее: беседуем о том, как славно будет вернуться домой и как мы станем тогда наслаждаться жизнью и всеми ее благами; прикидываем и высчитываем, когда сможем прибыть домой. Иногда говорим о том, как хорошо устроимся на зимовку на Шпицбергене, если не удастся добраться домой в этом году. Может статься, не удастся добраться и до Шпицбергена: придется тогда зазимовать где-нибудь на Земле Франца-Иосифа... Но нет, этого не должно случиться!”

“Воскресенье, 30 июня. Вот наступил и последний день июня, а мы примерно все на том же месте, как и в начале месяца.

А путь? Да, лучше он во всяком случае еще не стал. Погода прекрасная, так тепло, что лежим в палатке, не в силах шевельнуться, и обливаемся потом. В открытую дверь .палатки виде” лед, на котором ослепительно ярко играют лучи солнца, проглядывающего сквозь белые парящие облака.

Сегодня воскресенье; тихо, лишь слабо веет легкий ветерок, как будто с юго-востока. Чудесно должно быть сейчас на родине. Все в цвету, и фьорд, покрытый зыбью, сверкает на солнце. Ты сидишь, может быть, вместе с Лив на мысу или катаешься по фьорду на лодке. Ах, как живо вижу я, как в такой вот лучезарный июньский день мы едем к твоей матери обедать: отправляемся пораньше на станцию, и вижу, подходит битком набитый поезд. Он останавливается в Бестуне и в Бюгде; сходим у Скарпсно2 и поднимаемся по дороге в Дреммен. Идем, а над палисадом свешиваются светло-зеленые кленовые листья, трепещущие в лучах солнца. Вот пришли; перед нами дом, окруженный садом. Там собрались друзья, и все усаживаются за стол; подают жаркое, великолепное жаркое, и я вижу, как Улаф разрезает его и как из красноватого мяса струится сок... Но вот взгляд мой снова скользит через открытую дверь палатки, и я вспоминаю, что моря и льды легли между тем, что было “там”, и тем, что “здесь”.

Мы лежим здесь, на дальнем севере, двое чумазых от сажи, безобразных, грязных бродяг, окруженные со всех сторон льдом, только льдом и ничем другим, кроме сверкающего белизной льда, во всей его чистоте, которой так не хватает нам. Да, все вокруг сияет чистотой и взор тоскливо ищет по всему горизонту хоть какое-нибудь темное пятнышко, на котором бы отдохнуть. Когда же, наконец, появится оно? Мы ждем его вот уже два месяца. Птицы тоже как-то вдруг исчезли совсем; сегодня не слышно даже веселых люриков. Еще вчера они были здесь, и мы .слышали, как они пролетали то к югу, то к северу — вероятно, к земле и от земли. Теперь они, вероятно, совсем улетели туда, так как здесь стало мало воды. Ах, если бы иметь крылья легких птиц...”

“Среда, 3 июля. Для чего снова писать? Что могу я вверить этим листам? Ничего, кроме того же непреодолимого, жгучего стремления добратвся домой, прочь от этого удручающего однообразия. Один день в точности похож на другой, за исключением, пожалуй, того, что прежде было тихо и тепло, а последние' два дня дует южный ветер и нас несет на север. Вчера я сделал меридиональное наблюдение и узнал, что мы снова оказались под 82°08,4' северной широты; долгота почти не изменилась. И вчера и позавчера временами светило поистине лучезарное яркое солнце, что для нас большая редкость. Вчера горизонт к югу был виден так далеко, как уже давно не наблюдалось; но тщетно высматривали мы на горизонте землю. Я не понимаю всего этого!

Ночью шел мокрый снег; вода капала внутрь палатки, и мы вымокли в спальном мешке. Эти постоянные снегопады могут довести до отчаяния, они никак не хотят перейти в дождь и устилают путь толстым слоем свежего снега, который ложится поверх старого и препятствует таянию 3.

Благодаря ветру, невидимому, снова начинают появляться полыньи, и опять показались птицы. Вчера мы видели люриков, они прилетали с юга, по всей вероятности с земли”.

“Суббота, 6 июля. Температура плюс 1° Ц, дождь. Наконец-то, после двухнедельного ожидания наступила погода, какую мы ждали. Дождь шел всю ночь до самого утра, идет и сейчас чудесный, настоящий дождь; теперь-то, наконец, сойдет этот вечный снег, он стал мокрым и рыхлым, как пена. Если бы такая погодка продержалась подольше! Но не успеем мы оглянуться, как снова налетит холодный ветер со снегом, образуется наст, и снова придется ждать.

Я слишком привык к разочарованиям, чтобы верить чему-нибудь. Мы проходим школу терпения, но тем не менее дождь привел нас в хорошее настроение. Все-таки дни кое-как подвигаются. Занимаемся понемножку приведением в порядок каяков, мастерим деревянный настил на нарты, замазываем и красим покрышки каяков, чтобы сделать их водонепроницаемыми. Окраска принесла немало хлопот. Несколько дней подряд я жег кости, так что все далеко кругом пропахло, как у костеобжигательного завода в Люсакере. Затем началось утомительное толчение костей и растирание костной золы в тончайший порошок. Костный пепел смешивался с ворванью, и, наконец, наступил момент испытания смеси... и она оказалась никуда не годной.

Пришлось начать опыты с сажей, смешав ее с ворванью, как я вначале и предполагал сделать. Теперь я развожу невообразимый дым и копоть, стараясь получить сажу. Но, сколько я ни стараюсь, когда начинаю собирать сажу, ее набирается не больше щепотки, хотя дым поднимается так высоко к небу, что его, вероятно, видно со Шпицбергена. Да, да, над многим приходится потрудиться, когда поблизости нет магазинов. Чего бы я сейчас не дал за маленькое ведерко масляной краски или, на худой конец, хотя бы жалкой голландской сажи! Ну, да какой-нибудь выход в конце концов найдется; пока же мы похожи на двух трубочистов.

В среду вечером убили Харена. Он, бедняга, в последнее время совсем захирел; но когда-то это была хорошая собака, и Иохансену нелегко было с ним расстаться. С грустью глядел он на своего верного спутника, прежде чем отправить его к праотцам, в “охотничьи угодья” — или как там' называется место, куда попадают такие ездовые собаки после смерти? Скорее всего, пожалуй, это широкие равнины гладкого льда, где нет ни торосов, ни трещин. Теперь у нас остались всего две собаки: Сугген и Кайфас; мы постараемся сохранить им жизнь как можно дольше, пока они полезны нам.

Третьего дня вечером неожиданно открыли черную вершину к востоку от нас. Рассмотрели ее в подзорную трубу: она совершенно похожа на черную скалу, выступающую из снега. Кроме того, она поднимается надо льдом несколько выше, чем все окружающие торосы. Я смотрел на нее с самого высокого тороса, какой только был по соседству, но так и не мог понять, что это такое. Она кажется мне слишком большой, для того, чтобы это мог быть просто черный лед или скопление ила на нагроможденном торосе. Ничего подобного я никогда не видел прежде. Еще менее вероятно, чтобы это был остров. Ведь мы движемся, а эта вершина, по-видимому, не меняет положения относительно нас — мы видели ее вчера и видим сегодня попрежнему в том же направлении; к тому же вокруг нее не видно никакого движения или нагромождения льда. Я думал, что вероятнее всего — это ледяная гора 4.

Лишь только проясняется южный край неба, один из нас направляется твердым шагом к “сторожевой башне” (так назван высокий торос около палатки), то с трубой, то без нее, посмотреть, не видно ли земли; но нет, постоянно все тот же белый горизонт *.

Каждый день я обыкновенно совершаю небольшую прогулку по льду вокруг нашей стоянки, чтобы посмотреть, не тает ли снег. Он кажется почти одинаковым; бывают мгновения, когда я вообще сомневаюсь, чтобы снег сколько-нибудь стаял в течение лета. Лучшее, на что мы можем надеяться, кажется мне в такие минуты,— это зимовка где-либо на Земле Франца-Иосифа. Но вот пошел дождь. Все опять полно надеждой, и мы рисуем себе, как чудесна будет осень и зима дома. А благотворный дождь капля за каплей стекает по палатке и падает на лед”.

“Среда, 10 июля. Удивительная вещь: теперь, когда у меня есть что записать, и даже кое-что более интересное, чем обычно, у меня нет никакой охоты писать. На меня напало полное безразличие. Страстно хочется лишь одного!.. А перед нами по-прежнему лежит лед, покрытый снегом, по которому невозможно идти вперед!

Но о чем это я хотел рассказать? Ах, да: позавчера мы, подложив под спальный мешок три медвежьи шкуры, устроили себе такую чудесную постель, что проспали, сами того не заметив,' целые сутки. Проснувшись, я решил, что шесть часов утра, но когда вышел из палатки, положение солнца показалось как будто странным; поразмыслив немного над этим, я сообразил, что теперь, очевидно, шесть часов вечера и мы, следовательно, проспали 22 часа. Надо сказать, что последнее время мы спали очень плохо, так как приходилось подкладывать под спальный мешок лыжи, чтобы предохранить себя хоть немного от скапливавшейся на льду под нами талой воды. Лежать на этих лыжах

-было настоящей пыткой. Намеки на шерсть, сохрантшейся еще кое-где на нижней стороне мешка, не очень-то защищал и бока от острых краев лыж.

Благодетельный дождь продолжался в субботу весь день и смыл значительную часть снега. Прислушиваться к шуму дождя — одно удовольствие. Чтобы отпраздновать как следует наступление хорошей погоды, решили вечером сварить себе по чашке шоколада. Вообще же в последнее время питаемся изо дня в день только добычей нашей охоты. Сказано — сделано. Шоколад с куском сырого сала оказался чрезвычайно вкусным. Но тут же меня постигло горькое разочарование: я так необузданно радовался этому редкому удовольствию, что вдруг неловким движением умудрился опрокинуть свою чашку. Драгоценный напиток вылился и исчез во льду!..

Пока мы лежали, обгладывая кости, и дожидались второй чашки, которая уже закипала на лампе, вдруг снаружи залаял Кайфас. Нисколько не сомневаясь, что он увидел в воде какого-то зверя, я бросил кость и вскочил, готовый бежать к ледяному торосу, который служил нам наблюдательной вышкой. Но, высунув нос за дверь палатки, я увидел, что прямо на собак идет медведь и уже принюхивается к Кайфасу. Я бросился к ружью стоявшему наготове в снегу возле палатки и выхватил его из чехла. Между тем, медведь остановился, глядя на меня с изумлением. Я нажал курок, пуля прошла сквозь грудь и плечо медведя, и я был уверен, что он не встанет с места. Действительно, он пошатнулся, осел на задние лапы, но потом сделал крутой поворот и бросился бежать. Прежде чем я раскопал в кармане, набитом всякой всячиной, новый патрон, медведь добежал до торосов и оказался вне выстрела.

Мы пустились вдогонку. Пробежав несколько шагов, неожиданно увидели невдалеке перед собой еще две головы, выглядывавшие из-за тороса. То были два медвежонка; они стояли на задних лапах и высматривали мать. Медведица шла к ним пошатываясь, оставляя за собой кровавый след. Затем все трое, и мы за ними, побежали через полынью, и начались дикая погоня по торосам, полыньям, по ровному льду и по всякой чертовщине. Медведи улепетывали, не останавливаясь ни перед каким препятствием, но и мы не отставали. Удивительная вещь охотничья горячка; это все равно, что поджечь порох. Там, где при обычных обстоятельствах человек пробирался бы с трудом, медленно и осторожно, проваливаясь по колено в снег, останавливаясь в раздумье, не решаясь переправиться или перепрыгнуть, он, охваченный охотничьей горячкой, несется, сломя голову, как по ровному и гладкому полю. Медведица была тяжело ранена и, волоча левую переднюю лапу, бежала не очень быстро, но все же я с трудом поспевал за нею. Медвежата в беспокойстве прыгали около матери, большей частью забегая вперед, как бы маня ее за собой. Они не могли понять, что с ней случилось. Время от времени все трое вдруг оглядывались на меня, а я месил грязь изо всех сил и бежал за ними вдогонку. Несколько раз я был от них на расстоянии выстрела, но медведица поворачивалась ко мне задом, а я хотел стрелять наверняка, так как у меня оставалось лишь три патрона, по одному на каждого зверя. Наконец, взобравшись на высокий торос, она повернулась ко мне боком и упала, убитая наповал. Медвежата, когда она свалилась, участливо поспешили к ней. Прямо жаль было глядеть, как они обнюхивали ее, толкали и бегали в отчаянии вокруг, не зная, что делать.

Тем временем я вновь зарядил ружье и убил наповал одного из медвежат, забравшегося на высокую ледяную глыбу; с жалобным ревом покатился он по склону и упал прямо на мать. Испуганный пуще прежнего второй медвежонок бросился было к нему, но чем он, бедняжка, мог помочь? Пока брат его с ревом катался в судорогах, он стоял, бросая грустные взгляды то на него, то на мать, которая умирала в луже крови. Когда я подошел, он совершенно равнодушно повернул голову,— что значил я для него теперь? Все, что у него было дорогого на свете, вся его семья лежала перед ним, изувеченная и погибающая. Он не знал, куда ему идти, и не трогался с места. Я подошел к нему вплотную, и он с пулей в груди упал мертвым рядом с матерью.

Скоро подошел и Иохансен; он несколько отстал, задержанный полыньей. Мы вскрыли медведей, выпотрошили их и пошли назад к палатке за санями, собаками и ножами для свежевания. И вкусна же была наша вторая чашка шоколада после такого перерыва. Ободрав и разрезав на части туши двух медведей, мы сложили все мясо в кучу на торосе и прикрыли его шкурой для защиты от чаек. Третьего медведя увезли с собой. На следующий день привезли и остальных. Теперь у нас запасено мяса гораздо больше, чем, надеюсь, нам потребуется. Хорошо, что теперь мы можем давать собакам столько сырого мяса, сколько они хотят; правду сказать, они очень нуждаются в этом. Бедняга Сугген очень плох, и еще вопрос: сможем ли мы его в дальнейшем использовать? Когда мы взяли его с собой, отправляясь первый раз за убитыми медведями, он не мог идти, и нам пришлось положить его на нарты; тогда он залаял и завыл самым отчаянным: образом, видимо, считая унижением для себя такой способ передвижения. Иохансену пришлось оставить его дома. Странное дело с собаками: у них словно параличом разбиты ноги; они падают навзничь и с величайшим трудом снова поднимаются. Так было со всеми нашими собаками, начиная с Гулена. Один только Кайфас бодр и здоров, как всегда, и выступает словно лев.

Медвежата оказались удивительно крупными. Трудно поверить, что они родились этой зимой; я без колебания счел бы их за выводок прошлого года, если бы у медведицы не было в сосках молока; предполагать, что медвежата сосут полтора года, маловероятно. Медвежата, убитые нами возле “Фрама” 4 ноября прошлого года, были почти вполовину меньше этих. Не указывает ли это на то, что белый медведь производит свбих детенышей на свет в различное время года? В желудках медвежат мы нашли куски тюленьей шкуры”.

“Понедельник, 15 июля. Третьего дня утром, когда мы возились с каяками, пролетела розовая чайка (Rhodostethia rosea). Это была взрослая птица; пролетая над нами, она повернулась и показала нам свою красивую карминокрасную грудку, а затем скрылась в тумане на юге. В четверг я тоже видел взрослую розовую чайку с черным кольцом на шее; она прилетела с северо-востока и улетала на юго-восток. Вообще же все почти пернатые здесь как будто исчезли. Маленьких люриков больше не видно и не слышно; единственные птицы — это появляющиеся время от времени белые чайки, и один-единственный раз показался буревестник. Это зависит, вероятно, от того, что лед очень сплочен”.

“Среда, 17 июля. Наконец, приближается время, когда мы сможем снова тронуться в путь, и на этот раз уже по-настоящему. Снег настолько стаял, что идти, я надеюсь, будет легко. Мы прилагаем все усилия, чтобы поскорее подготовиться к отъезду. Деревянный настил на нартах сделан и покрыт мягкой подушкой для каяков — на нартах Иохансена из медвежьей шкуры, а на моих из грубошерстной ткани. Теперь у каяков будет прочная и мягкая подстилка, и они не будут протираться. Каяки покрашены смесью сажи с ворванью и промазаны, насколько оказалось возможным, стертой в порошок пастелью, тоже смешанной с ворванью. Теперь мы промазываем оставшиеся слабые места смесью стеарина, дегтя и канифоли *, а затем сделаем генеральный смотр всему снаряжению.(* Она была взята на тот случай, если бы понадобилось припаивать что-нибудь в кухонном аппарате или в окованных нейзильбером полозьях нарт.) Все, без чего так или иначе можно обойтись, будет выброшено. Со спальным мешком и палаткой тоже придется распрощаться **.(** Палатку мы под конец решили все-таки взять с собой.) Дни роскошества теперь миновали, отныне придется, пока не вступим на борт какого-нибудь парусника ***, жить под открытым небом.(*** Того парусника, который мы рассчитывали найти на Шпицбергене.)

Пока мы отсиживались здесь, в “лагере томления”, как мы его прозвали, время шло да шло. Медвежатину ели утром, в обед и вечером, и она нам нисколько не надоела; напротив, обнаружилось, что грудинка медвежат — настоящий деликатес. Удивительно, что эта исключительно мясная и жировая диета не причиняет нам ни малейшего вреда; мы положительно ни разу не ощущали потребности в мучной пище, хотя подчас и приходит в голову мысль, что большое блюдо пряников было бы Для нас верхом блаженства!..

Время от времени мы баловали себя грогом из лимонного сока, кровяными оладьями или брусничным киселем и фантазировали о том, как приятно будет в скором времени вернуться домой и как будем тогда наслаждаться всеми благами цивилизации. Ах, счастливое неведение! Быть может, до тех пор еще много пройдет долгих дней, может быть, еще много предстоит тяжелых испытаний. Но нет, я хочу верить в самое лучшее — еще осталось два летних месяца, а за это время можно ведь чего-нибудь добиться”.

“Пятница, 19 июля. Две взрослые розовые чайки сегодня утром пролетели над нами с северо-востока на запад; издалека слышался их крик, напомнивший крик вертишейки; услышав его первый раз, я подумал, что это крик маленького люрика. Чайки пролетели очень низко, над самой головой, и мы ясно могли разглядеть розово-красную окраску на их грудках. Вчера мимо нас пролетала такая же розовая чайка. Удивительно, что их здесь так много. Где мы?”

“Вторник, 23 июля. Вчера утром, наконец, вырвались из “лагеря томления” и теперь, слава богу, снова в пути. Мы работали день и ночь, чтобы скорее сняться с места. Сначала думали, что это можно будет сделать 19-го, потом 20-го, потом 21-го, но всякий раз под конец обнаруживались еще недоделки и приходилось что-то еще делать. Хлеб, вымокший в морской воде, пришлось тщательно высушить на сковородке над лампой, и это отняло несколько дней. Пришлось заштопать носки, проверить еще раз каяки и т. д. Хотелось тронуться в этот последний маршрут к дому вполне подготовленными, и, действительно, когда мы вышли в путь, все оказалось в полном порядке. Дело идет, как по маслу. Подвигаемся вперед легче, нежели ожидали, хотя лед вовсе не такой уже ровный. После того, как все лишнее выброшено, нарты тащить легко, да и снег стаял настолько даже, что сегодня последнюю часть пути мы смогли идти без лыж. А без лыж по неровной поверхности и торосам можно, разумеется, идти быстрее, чем на лыжах. По дороге пришлось переправляться через полынью, и тут Иохансен продемонстрировал трюк: переехал один в своем каяке. Сугген лежал на носу, а Иохансен, стоя на коленях на корме, при каждом гребке балансировал. Я попробовал, было, проделать то же самое, но нашел, что мой каяк слишком вертляв для такого рискованного эксперимента, и предпочел буксировать его, посадив Кайфаса на палубу. Сам я осторожно шел по кромке полыньи, перепрыгивая с льдины на льдину.

Теперь у нас то преимущество, что повсюду находим питьевую воду. Снова ^принялись за старые запасы продовольствия, но любопытно, что ни я, ни Иохансен не находим, что мучная пища так уж вкусна, как могла бы нам показаться после целого

месяца мясной диеты. Приятно опять быть в дороге, и не менее приятно то, что нарты наши теперь легки. В “лагере томления> мы оставили порядочно вещей, не считая целой горы мяса, сала и. трех великолепных медвежьих шкур. Поверх шкур остался лежать и наш дорогой друг — спальный мешок. Осталась масса досок от нарт, лыжные палки и прочие деревянные предметы, большая часть превосходных медикаментов из аптеки Блессинга — гипсовые бандажи, мягкие, стерилизованные паром марлевые бинты, гигроскопическая вата — и, кроме того, чудесный алюминиевый искусственный горизонт, бечевки, сковородка и котел для растапливания льда, половина алюминиевой покрышки кухонного аппарата, мельхиоровые пластинки, жировая лампа из нейзильбера, мешки, парусина, лапландские каньги, рукавицы из волчьего меха, геологический молоток, половина рубашек, гамаши и еще многое — все это осталось разбросанным в хаотическом беспорядке. Взамен всего этого к нашему грузу прибавился мешок вяленого медвежьего и тюленьего мяса и наполненная до краев салом вторая половина алюминиевой покрышки кухонного аппарата. Теперь мы основательно освободились от всего лишнего; у нас не найдется даже кусочка дерева на случай, если понадобится сделать обод на конец лямки, за которую мы тащим вперед нарты”.