Джозеф Конрад "Тайфун": 4

4

Напрягая голос, боцман добился лишь того, что капитан Мак-Вир расслышал странное сообщение:

- Всех китайцев меж палуб швыряет, сэр.

Джакс, стоявший с подветренной стороны, слышал, как эти двое кричали на расстоянии шести дюймов от него, словно их разделяло полмили; казалось, в тихую ночь два человека перекликаются через поле. Он слышал отчаянный крик капитана Мак-Вира: "Что? Что?.." - и напряженный, хриплый голос боцмана: "Всей кучей... сам их видел... Ужасное зрелище, сэр... Думал... сказать вам".

Джакс оставался равнодушным, словно сила урагана сделала его безответным, уничтожив всякую мысль о действии. Кроме того, он был очень молод; его всецело поглощало одно занятие: закалить сердце в ожидании самого худшего, и всякая иная форма деятельности вызывала непреодолимое отвращение. Он не был испуган: он это знал, ибо, твердо веря в то, что ему не видать завтрашнего дня, оставался спокоен.

Бывают такие моменты пассивного героизма, им поддаются даже храбрые люди. Многие моряки, несомненно, могут припомнить случай из своей жизни, когда подобное состояние каталептического стоицизма внезапно овладевало всем экипажем. Джакс же мало был знаком с людьми или штормами. Он сознавал свое спокойствие, неумолимое спокойствие; в действительности же это был страх, - правда, не тот гнусный страх, который заставляет человека порядочного испытывать отвращение к себе самому.

Скорее это было вынужденное духовное отупение. Оно вызывается длительным напряжением во время бури, предчувствием надвигающейся катастрофы; тут играет роль и физическая усталость: человек устает цепляться за жизнь среди этого хаоса. Усталость, пронизывающая и предательская, которая проникает глубоко в сердце человека и заставляет это сердце сжиматься, - сердце неисправимое, выбирающее из всех даров земли, включая и жизнь, только покой.

Джакс был оглушен гораздо сильнее, чем предполагал. Он крепко держался, весь мокрый, замерзший, оцепеневший. В быстрой смене видений мелькнули воспоминания, никакого отношения не имеющие к его настоящему положению (говорят, перед утопающим проносится таким образом вся его жизнь). Он вспомнил своего отца: после деловой катастрофы этот достойный человек спокойно улегся в постель и тотчас же, покорный, умер. Этих обстоятельств Джакс, конечно, не вспомнил, но, оставаясь совершенно безучастным, он отчетливо увидел лицо несчастного человека. Вспомнилось,как, еще мальчишкой, он, Джакс, играл в карты на борту корабля, в Тэйбл Бай, - этот корабль погиб потом со всем экипажем; вспомнились густые брови своего первого шкипера; и мать он вспомнил без всякого волнения, - с таким же спокойствием он, бывало, входил в ее комнату и заставал ее за книгой. Мать его тоже умерла; решительная женщина, оставшись без всяких средств, очень энергично занималась его воспитанием.

Это продолжалось не больше секунды, быть может - меньше. Тяжелая рука легла на его плечи; капитан Мак-Вир кричал ему в ухо:

- Джакс! Джакс!

Он уловил в голосе озабоченную нотку. Ветер всею тяжестью навалился на судно, стараясь пригвоздить его среди волн. А волны образовали брешь над ним, словно оно было полузатонувшим бревном; чудовищные пенистые валы грозили ему издали. Валы вылетали из тьмы, а гребни их светились призрачным светом - светом морской пены; в злобных вскипающих бледных вспышках видна была каждая волна, надвигающаяся, падающая и бешено терзающая хрупкое тело судна. Ни на одну секунду оно не могло освободиться от воды. Окаменевший Джакс заметил в движении судна зловещие признаки метанья наобум. Оно уже не боролось разумно; это было начало конца; и озабоченная нотка в голосе капитана Мак-Вира подействовала болезненно на Джакса, словно проявление слепого и гибельного безумия.

Чары шторма овладели Джаксом, проникли в него, поглотили; он был опутан ими, застыл в немом внимании. Капитан Мак-Вир настойчиво кричал, но ветер разъединял их, как прочный клин. Капитан повис на шее Джакса, словно тяжелый жернов, и вдруг головы их столкнулись.

- Джакс! Мистер Джакс! Слышите!..

Он вынужден был ответить на этот голос, который не хотел умолкнуть. Он ответил привычными словами:

- Да, сэр!

И тотчас же сердце его, покоренное штормом, который порождает тягу к покою, восстало против тирании дисциплины и командования.

Капитан Мак-Вир крепко зажал согнутой в локте рукой голову своего помощника и заорал ему в ухо. Изредка Джакс прерывал его, поспешно предостерегая: "Осторожно, сэр!" - или капитан Мак-Вир выкрикивал заклятье: "Держитесь крепче!" И черная вселенная, казалось, начинала кружиться вместе с судном. Они умолкали. Судно еще держалось. И капитан Мак-Вир снова выкрикивал:

- ...Он говорит... все китайцы... швыряет... Нужно разузнать... в чем дело.

Как только ураган обрушился на судно, на палубе нельзя было оставаться, и матросы, ошеломленные и перепуганные, приютились в левом проходе под мостиком. Дверь на корму они заперли. В проходе было очень темно, холодно и страшно. При каждом тяжелом толчке судна они стонали в темноте, а снаружи ударяли тонны воды, словно пытаясь проникнуть к ним сверху. Боцман обратился к матросам с суровой речью, но, как говорил он впоследствии, таких неразумных людей ему еще никогда не приходилось встречать. Там им было не так уж плохо, от непогоды они были укрыты, и никакой работы от них не требовалось; и все же они только и делали, что ворчали да жаловались, как малые ребята. Наконец один из них сказал, что дело обстояло бы не так плохо, будь здесь хоть какой-нибудь свет, чтобы можно было видеть дальше своего носа. Он заявил, что сойдет с ума, если будет лежать здесь в темноте и ждать, когда проклятая калоша пойдет ко дну.

- Чего же ты не выйдешь наружу и не покончишь с этим раз и навсегда? - накинулся на него боцман.

Это вызвало бурю проклятий. На боцмана со всех сторон посыпались упреки. Они как будто обижались на то, что им не преподносят сию же минуту лампы. Они хныкали, требовали лампу: если уж умирать, так при свете. И хотя нелепость их ругани была очевидна, раз не было надежды добраться до помещения, где хранились лампы, - оно находилось на носу, - все-таки боцман сильно расстроился. Он считал, что они зря придираются к нему. Так он им сказал, чем вызвал взрыв возмущения. Поэтому он искал прибежища в молчании, исполненном горечи. Их воркотня, вздохи и ругань очень ему надоели, но тут он вспомнил, что в межпалубном пространстве находятся шесть круглых ламп, и кули нисколько не пострадают, если забрать у них одну лампу.

На "Нянь-Шане" была угольная яма, расположенная поперек судна; иногда туда помещали груз, но в данный момент она была пуста. С передним межпалубным пространством она сообщалась железной дверью, а ее люк выходил в пароход под мостиком. Таким образом, боцман мог проникнуть в межпалубное пространство, не выходя на палубу; но, к величайшему своему изумлению, он обнаружил, что никто не желает помочь ему снять крышку с люка. Он все-таки стал нащупывать ее, но один из матросов, лежавший у него на дороге, отказался сдвинуться с места.

- Да ведь я же хочу раздобыть вам проклятый свет, сами же просили! - чуть ли не умоляюще воскликнул он.

Кто-то посоветовал ему убираться и засунуть голову в мешок. Боцман пожалел, что не узнал голоса и в темноте не мог разглядеть, кто это крикнул, иначе - потонет судно или нет, а уж он бы свернул шею этому негодяю. Тем не менее он решил доказать им, что может достать свет, хотя бы ему пришлось из-за этого умереть.

Качка была настолько сильна, что всякое движение было сопряжено с опасностью. Даже лежать ничком было делом нелегким. Он едва не сломал себе шею, прыгая в угольную яму. Он упал на спину и стал беспомощно кататься из стороны в сторону в опасной компании с тяжелым железным ломом, - быть может, с ломиком кочегара, - кем-то здесь оставленным. Лом действовал ему на нервы, словно это был дикий зверь; он не мог его видеть, так как в яме, осыпанной угольной пылью, была непроглядная тьма; но он слышал, как лом скользит и звякает, ударяясь то здесь, то там, и всегда по соседству с его головой. Казалось, он производил необычайный шум и ударял с такой силой, словно был величиной с хорошую балку моста. На это обратил внимание боцман, пока его швыряло от правого борта к левому и обратно, а он отчаянно цеплялся за гладкие стены, стараясь удержаться. Дверь в межпалубное пространство была неплотно пригнана, и внизу он увидел нить тусклого света.

Был он моряк и человек еще энергичный - и вскоре улучил удобный момент и поднялся на ноги; на свое счастье, он, поднимаясь, опустил руку на железный ломик и подхватил его. В противном случае ему пришлось бы все время опасаться, как бы эта штука не сломала ему ног или не повалила его снова на пол. Поднявшись, он сначала стоял неподвижно. Ему было не по себе; в кромешной тьме качка казалась совсем необычной, неожиданной, трудно было к ней приспособиться. На секунду он так растерялся, что не смел двинуться с места, боясь "новой атаки". Ему вовсе не хотелось разбиться вдребезги в этой угольной яме.

Два раза он ударился головой и слегка одурел. В ушах его еще звенели удары и звяканье железного ломика, и он крепче сжал кулак, желая себе доказать, что он тут, в его руке. Он смутно подивился, с какой ясностью слышны здесь, внизу, завывания бури. Казалось, в этой пустой яме что-то человеческое слышится в вое и визге, человеческое бешенство и страдание; звуки были пронзительные. Когда судно накренялось, раздавались удары, глухие тяжеловесные удары, словно какой-то громоздкий предмет, весом в пять тонн, метался по трюму. Но никаких громоздких предметов в трюме не было. Что-нибудь на палубе? - не может быть. Или за бортом? - Невозможно.

Все это он обдумал быстро, отчетливо и точно, как моряк, и в конце концов все-таки недоумевал. Этот заглушенный шум доносился снаружи вместе с плеском воды, лившейся на палубу над его головой. Был ли то ветер? Должно быть. Но сюда, вниз, шум ветра доносился, как рев обезумевшей толпы. И боцман вдруг тоже почувствовал странное желание увидеть свет - хотя бы утонуть при свете! - и тревожное стремление выбраться из этой ямы.

Он откинул болт; тяжелая железная доска повернулась на петлях, и казалось - он распахнул дверь навстречу буре. Хриплый вой оглушил его: это был не ветер, а шум воды над головой, который придушили горловые пронзительные крики, сливавшиеся в отчаянный вопль. Он расставил ноги во всю ширину двери и вытянул шею. И прежде всего он увидел то, за чем пришел: шесть маленьких желтых язычков пламени, раскачивающихся в тусклом полумраке.

Помещение было устроено, как рудничная шахта: посредине стояли подпирающие потолок столбы, над головой тянулись поперечные бимсы, уходящие во мрак, в бесконечность. С левой стороны смутно виднелась какая-то огромная глыба, напоминающая склеп. Все помещение, и предметы, и тени двигались, двигались непрерывно. Боцман вытаращил глаза: судно накренилось на правый борт, и неясная глыба - не то склеп, не то куча обвалившейся земли - испустила громкий вой.

Мимо со свистом пронеслись куски дерева. "Доски", - подумал он, несказанно испуганный, и втянул голову в плечи. У его ног, скользя на спине, пролетел человек; глаза его были широко раскрыты, он простирал руки в пустоту. Приблизился другой, подскакивая, словно сорвавшийся камень; голова его была зажата между ногами, руки стиснуты. Коса взметнулась вверх; человек попытался ухватить за колени боцмана, и из разжавшейся руки выпал и покатился к ногам боцмана белый диск. Он разглядел серебряный доллар и заорал от удивления. Шарканье босых ног, гортанные крики - и гора извивающихся тел, нагроможденных у левого борта, понеслась, инертная, скользящая, к правому борту и с глухим стуком ударилась об него. Крики смолкли. Над ревом и свистом ветра пронесся протяжный стон, и взору боцмана предстала одна сплошная масса, состоящая из голов и плеч, из голых ступней, дрыгающих в воздухе, поднятых кулаков и согнутых спин, из ног, кос и лиц.

- О, бог ты мой! - крикнул он в ужасе и захлопнул железную дверь, спасаясь от этого зрелища.

Вот с каким докладом явился он на мостик. Он не мог держать это при себе, а на борту корабля есть только один человек, с которым стоит поделиться своей заботой. Когда он вернулся в проход, матросы обругали его дураком. Почему он не принес этой лампы? Какое, черт подери, им дело до кули? А когда он вышел на палубу, все происходящее внутри судна показалось ему ничтожным по сравнению с опасностью, грозящей пароходу.

Сначала он подумал, что пароход начал идти ко дну в тот самый момент, как он вышел. Трапы, ведущие на мостик, были смыты; но огромная волна, залившая ют, подняла его наверх. После этого ему пришлось некоторое время пролежать на животе, держась за рым-болт; изредка он вбирал воздух в легкие и глотал соленую воду. Дальше он пополз на четвереньках, слишком перепуганный и потрясенный, чтобы возвращаться назад. Так он добрался до заднего отделения рулевой рубки. В этом сравнительно защищенном местечке он нашел второго помощника. Боцман был приятно удивлен, - у него создалось впечатление, будто все, находившиеся на палубе, давным-давно смыты за борт. Он с волнением спросил, где капитан.

Второй помощник лежал ничком, как злобный зверек под забором.

- Капитан? Отправился за борт, после того как Мы по его вине попали в эту кашу. - И до первого помощника ему никакого дела не было... Еще один дурак. Никакого значения не имеет. Все равно рано или поздно очутится за бортом.

Боцман снова выполз наружу; по его словам, он почти не надеялся кого-нибудь найти, но ему хотелось поскорее убраться от "того человека". Он полз вперед, как изгнанник навстречу безжалостному миру. Вот почему он так обрадовался, найдя Джакса и капитана. Но то, что происходило в межпалубном пространстве, казалось ему теперь делом маловажным. Да и трудно было добиться того, чтобы тебя услышали. Все-таки он ухитрился сообщить, что китайцы катаются по полу вместе со своими сундучками, а он, боцман, поднялся наверх, чтобы донести об этом. Что же касается команды, то все в порядке. Затем, успокоенный, он уселся, обвив руками и ногами стойку телеграфа машинного отделения - чугунный толстый столб. Если этот столб смоет, тогда, размышлял он, и ему самому придет конец. О кули он больше не думал.

Капитан Мак-Вир дал понять Джаксу, чтобы он пошел вниз - посмотреть.

- Что же я должен делать, сэр?

Джакс промок и дрожал всем телом, а потому голос его звучал как блеяние.

- Раньше посмотрите... Боцман... говорит...

- Боцман - проклятый дурак! - заревел трясущийся Джакс.

Нелепость отданного приказания возмутила Джакса. Ему так не хотелось идти, словно судно должно было потонуть в тот момент, когда он оставит палубу.

- Я должен знать... не могу... уйти...

- Они успокоятся, сэр.

- Дерутся... Боцман говорит, они дерутся... Почему?.. Не могу... допустить... чтобы дрались... на борту судна... Хотел бы... чтобы вы оставались здесь... на случай... если меня снесет... за борт... Посмотрите и скажите мне... в рупор машинного отделения... Не хочу, чтобы вы... поднимались сюда... слишком часто... Опасно... ходить... по палубе...

Джакс, голову которого сжимал капитан, с ужасом прислушивался к этим словам.

- Не хочу... чтобы вы погибли... пока судно... держится... Раут... надежный парень. Судно может еще... пробиться...

И вдруг Джакс понял, что должен идти.

- Вы думаете, оно выдержит? - воскликнул он.

Но ветер поглотил ответ, и Джакс уловил одно только слово, произнесенное с величайшей энергией:

- Всегда...

Капитан Мак-Вир освободил голову Джакса и, наклонившись к боцману, крикнул:

- Ступайте назад с помощником!

Джакс почувствовал только, что рука упала с его плеч. Его отпустили, отдав приказание... сделать - что? Он был в таком отчаянии, что неосмотрительно разжал руки, цеплявшиеся за поручни, и в ту же секунду ветер подхватил его. Ему казалось, что никакая сила не может его остановить и он полетит прямо за корму. Он поспешно лег ничком, а боцман, следовавший по пятам, упал на него.

- Не поднимайтесь пока, сэр! - крикнул боцман. - Не торопитесь!

Волна пронеслась над ними. Джакс разобрал слова захлебывающегося боцмана: трапы были снесены.

- Я спущу вас вниз за руки, сэр! - крикнул он; затем сообщил что-то о дымовой трубе, которая, по всем вероятиям, также может отправиться за борт.

Джакс считал это вполне возможным и представил себе, что огонь в топках погас, судно беспомощно...

Боцман продолжал орать над самым его ухом.

- Что? Что такое? - отчаянно крикнул Джакс.

А тот повторил:

- Что бы сказала моя старуха, если б видела меня сейчас?

В проходе, куда пробилась и плескалась в темноте вода, люди лежали неподвижно, как трупы. Джакс споткнулся об одного и злобно выругал его за то, что валяется на дороге. Тогда два-три слабых голоса взволнованно спросили:

- Есть надежда, сэр?

- Что с вами, дурачье? - грубо сказал он.

Он чувствовал, что готов броситься на пол подле них и больше не двигаться. Но они как будто ободрились. Услужливо повторяя: "Осторожнее! Не забудьте - здесь крышка лаза, сэр!" - они спустили его в угольную яму. Боцман прыгнул вслед за ними и, едва поднявшись на ноги, произнес:

- Она бы сказала: "Поделом тебе, старый дуралей! Зачем совался в море?"

У боцмана были кое-какие средства, и он любил частенько упоминать об этом. Его жена - толстая женщина - и две взрослые дочери держали зеленную лавку в Лондоне в Ист-Энде.

В темноте Джакс, нетвердо держась на ногах, прислушивался к частым гулким ударам. Заглушенный визг раздавался как будто у самого уха, а сверху давил на эти близкие звуки более громкий рев шторма. Голова у него кружилась. И ему также в этой угольной яме качка показалась чем-то новым и грозным, подрывающим его мужество, как будто он впервые находился на море.

Он почти готов был выбраться отсюда, но слова капитана Мак-Вира делали отступление невозможным. Ему был дан приказ - пойти и посмотреть. Хотел бы он знать, кому это нужно! Взбешенный, он говорил себе, что, конечно, пойдет и посмотрит. Но боцман, неуклюже шатаясь, предостерегал, чтобы он осторожно открывал дверь: там идет отчаянная драка. Джакс, словно испытывая невыносимую физическую боль, раздраженно осведомился, какого черта они там дерутся.

- Доллары! Доллары, сэр!.. Все их гнилые сундуки разбились. Проклятые деньги рассыпались по всему полу, а они ловят их, катаются кубарем, дерутся и кусаются. Сущий ад!

Джакс рванул дверь. Коротышка-боцман выглядывал из-под его руки.

Одна из ламп погасла, быть может, разбилась. Злые гортанные крики вырвались навстречу и какое-то странное хрипение - напряженное дыхание всех этих людей. Что-то сильно ударило о борт судна; вода с оглушительным шумом обрушилась сверху, и в красноватой полутьме, где воздух был спертый, Джакс увидел голову, бившуюся об пол, увидел две задранные толстые ноги, обхватившие чье-то голое тело, показалось и исчезло желтое лицо с дико выпученными глазами. Пустой сундук с грохотом перекатывался с боку на бок; какой-то человек, подпрыгнув, упал головой вниз, словно его лягнули сзади; а дальше, в полутьме, неслись другие люди, как груда камней, скатывающихся по склону. Трап, ведущий к люку, был унизан кули, копошившимися, как пчелы на ветке. Они висели на ступеньках волнующейся гроздью, яростно колотя кулаками снизу по задраенному люку, а сверху в промежутках между их воплями доносился яростный рев волн. Судно накренилось сильнее, и они стали падать; сначала упал один, потом двое, наконец, с воем сорвались и все остальные.

Джакс был ошеломлен. Боцман с грубоватой заботливостью умолял его:

- Не входите туда, сэр.

Казалось, здесь все извивалось, каталось и корчилось, а когда судно взлетело на гребень вала, Джаксу почудилось, что эти люди всей своей массой налетят на него. Он отступил назад, захлопнул дверь и дрожащими руками задвинул болт...

Как только ушел помощник, капитан Мак-Вир, оставшийся один на мостике, шатаясь под напором ветра, боком добрался до рулевой рубки. Дверь рубки открывалась наружу, и чтобы проникнуть туда, ему пришлось вступить в борьбу с ветром; когда же наконец он ухитрился войти, дверь моментально с треском захлопнулась, словно капитан Мак-Вир пулей прошел сквозь дерево. Он остановился, держась за ручку.

Рулевая машина пропускала пары, и в тесном помещении стекло нактоуза поблескивало мерцающим овалом в редком белом тумане. Ветер выл, гудел, свистел, порывисто сотрясал двери и ставни, злобно обдавая их брызгами. Две бухты лотлиня и маленький брезентовый мешок, подвешенные на длинном талрепе, раскачивались и снова как бы прилипали к переборке. Деревянная решетка под ногами почти плавала в воде; с каждым ударом волны вода яростно пробивалась во все щели двери. Рулевой снял фуражку, куртку и остался в одном полосатом бумажном тельнике, открытом на груди; он стоял, прислонившись спиной к кожуху рулевой передачи. Маленький медный штурвал в его руках казался блестящей хрупкой игрушкой. Жилы на шее его вытянулись и напряглись; в ямке у горла виднелось темное пятно; лицо было неподвижно, осунувшееся, как у мертвеца.

Капитан Мак-Вир вытер глаза. Волна, едва не смывшая его за борт, унесла, к величайшей его досаде, зюйдвестку с его лысой головы. Пушистые белокурые волосы, мокрые и потемневшие, походили на моток бумажных ниток, фестонами облепивших голый череп. Его лицо, блестевшее от соленой воды, побагровело от ветра и колючих брызг. У него был такой вид, словно он только что отошел, обливаясь потом, от раскаленной печи.

- Вы здесь? - пробормотал он.

Второй помощник незадолго до этого пробрался в рулевую рубку. Он забился в угол, согнув колени и сжимая кулаками виски; эта поза свидетельствовала о его бешенстве, отчаянии, покорности и какой-то сосредоточенной мстительности. Он сказал горестно и вызывающе:

- А я сейчас свободен от вахты!

Рулевая машина стучала, останавливалась, снова стучала. У штурвального лицо было голодное, глаза вытаращены, как будто картушка компаса за стеклом нактоуза казалась ему куском мяса. Одному богу известно, сколько времени простоял он здесь у штурвала, словно забытый своими товарищами. Склянок не отбивали; позабыли и о смене; заведенного судового порядка и в Помине не было; и все-таки он пытался держать курс на северо-северо-восток. Откуда он мог знать, цел ли руль? Быть может, руль снесен, огонь в топках погас, машины поломаны и судно готово опрокинуться, как труп. Он боялся, как бы ему не сбиться с толку и не потерять направления, ибо картушка компаса раскачивалась, вертелась и иногда, казалось, совершала полный оборот. Рулевой страдал от душевного напряжения. Он очень боялся, как бы не снесло рулевую рубку. Водяные горы непрестанно на нее обрушивались. Когда судно ныряло в бездну, уголки его рта подергивались.

Капитан Мак-Вир посмотрел на часы в рулевой рубке. Они были привинчены к переборке: на белом циферблате черные стрелки, казалось, стояли совершенно неподвижно. Было половина второго утра.

- Близок день, - пробормотал он.

Второй помощник расслышал эти слова и поднял голову: у него было лицо человека, горюющего на развалинах.

- Вы не увидите рассвета! - воскликнул он; руки его и колени заметно дрожали. - Нет, клянусь небом! Не увидите!

Он снова сжал голову кулаками.

Тело рулевого слегка пошевельнулось, но голова оставалась неподвижной, словно каменная голова, насаженная на колонну. Судно накренилось так сильно, что капитан Мак-Вир еле устоял на ногах; раскачиваясь, чтобы не упасть, он сурово сказал:

- Не обращайте внимания на слова этого парня.

Затем, неуловимо изменив тон, он очень серьезно прибавил:

- Он не на вахте...

Матрос ничего не ответил.

Ураган ревел, потрясая маленькую рубку, казавшуюся непроницаемой для воздуха. Огонь в нактоузе все время трепетал.

- Тебя не сменили, - продолжал капитан Мак-Вир, не поднимая глаз. - Все-таки я хочу, чтобы ты стоял у штурвала, пока хватит сил. Ты приноровился к ходу. Если на твое место встанет другой, может случиться беда. Это не годится. Не детская игра. А у матросов, должно быть, хватает работы внизу... Как ты думаешь, сможешь выдержать?

Рулевая машина отрывисто звякнула и тут же остановилась, окутавшись паром, как залитый костер; а неподвижный человек с остановившимся взглядом страстно проговорил, словно вся жизнь его сосредоточилась в губах:

- Ей-богу, сэр, я могу стоять у штурвала хоть вечность, если никто не будет со мной говорить.

- О да! Хорошо!

Капитан впервые поднял глаза на этого человека: Хэкет.

И, казалось, он тотчас же перестал об этом думать. Наклонившись к рупору в машинное отделение, он крикнул в него, а затем опустил голову. Мистер Раут снизу ответил, и капитан приблизил к рупору губы.

Вокруг ревела буря, а капитан прикладывал к рупору попеременно то губы, то ухо. Снизу поднимался к нему голос механика; он говорил резко, словно оторвался от горячей работы: один из кочегаров вышел из строя, остальные сплоховали; второй механик и старший кочегар поддерживали огонь под котлами; третий механик стоял у штурвалов ручного управления машиной.

- Каково там наверху?

- Довольно скверно. Почти все зависит от вас, - сказал капитан Мак-Вир. - Заходил ли туда помощник?.. Нет? Ну, так он скоро придет. Пусть мистер Раут скажет ему, чтобы он подошел к рупору... к рупору, выходящему на капитанский мостик, так как он, капитан, сейчас снова туда выйдет. Китайцы подняли возню. Дрались как будто. Он никоим образом не может допустить драку...

Мистер Раут отошел, а капитан Мак-Вир, прижимавший ухо к рупору, чувствовал пульсацию машин, словно биение сердца судна. Голос мистера Раута что-то отчетливо выкрикивал там, внизу. Судно зарылось носом, и со свистящим шумом пульсация машин приостановилась. Лицо капитана Мак-Вира оставалось бесстрастным, глаза рассеянно уставились на скорченную фигуру второго помощника. Снова раздался из глубины голос мистера Раута, и пульсирующие удары возобновились - сначала медленно, затем все ускоряясь.

Мистер Раут вернулся к рупору.

- Не имеет значения, что они там делают, - быстро сказал он и раздраженно прибавил: - Судно ныряет так, словно и не собирается вынырнуть.

- Ужасная волна! - крикнул в ответ капитан.

- Не дайте мне загнать судно ко дну, - рявкнул в рупор Соломон Раут.

- Темень и дождь! Впереди ничего не видно! - кричал капитан. - Нужно... не... останавливаться, сохранить ход... чтобы можно было... управлять... а там увидим, - раздельно выговорил он.

- Я делаю все, что можно.

- Нас здесь... здорово... швыряет, - коротко проговорил голос капитана. - Все-таки справляемся недурно. Конечно, если рулевую рубку снесет...

Мистер Раут, наклонивший ухо к рупору, ворчливо пробормотал что-то сквозь зубы.

Но твердый голос сверху бодро спросил:

- Что, Джакса еще нет?

Затем, после короткой выжидательной паузы, прибавил:

- Хочу, чтобы он здесь помог. Пусть поскорей покончит с этим делом и поднимется сюда, наверх, в случае, если что-нибудь... Смотреть за судном. Я совсем один. Второй помощник для нас потерян...

- Что? - крикнул мистер Раут в машинное отделение; затем заорал в рупор: - Смыт за борт? - и сейчас же прижался к рупору ухом.

- Потерял рассудок от страха, - продолжал деловым тоном голос сверху. - Чертовски не вовремя.

Мистер Раут, прислушиваясь, опустил голову, вытаращил глаза. Сверху донеслось к нему отрывистое восклицание и какой-то шум, напоминающий драку. Он напрягал слух; все это время Биль, третий механик, стоял с поднятыми руками, держа между ладонями обод маленького черного колеса, выступающего сбоку большой медной трубы. Казалось, он взвешивал его над своей головой, примериваясь к какой-то игре.

Чтобы удержаться на ногах, он прижимался плечом к белой переборке. Одно колено было согнуто, заткнутая за пояс тряпка свешивалась на бедро. Его гладкие щеки разгорелись и были запачканы сажей; угольная пыль на веках, словно подведенных черным карандашом, подчеркивала блеск белков, придавая юношескому лицу что-то женственное, экзотическое и чарующее. Когда судно ныряло, он, поспешно перебирая руками, туго завинчивал маленькое колесо.

- С ума сошел! - раздался вдруг в рупор голос капитана. - Набросился на меня... Только что. Пришлось сбить его с ног... Вот сию минуту. Вы слыхали, мистер Раут?

- Ах, черт! - пробормотал мистер Раут. - Осторожно, Биль!

Его крик прозвучал в железных стенах машинного отделения как предупреждающий трубный сигнал. Покатые стены были окрашены белой краской и в тусклом свете палубного иллюминатора уходили вверх; все высокое помещение напоминало внутренность какого-то монумента, разделенного на этажи железными решетками. Свет мерцал на различных уровнях, а посредине, между станинами работающих машин, под неподвижными вздутиями цилиндров, сгустился мрак. В спертом теплом воздухе бешено резонировали все шумы урагана. Пахло горячим металлом и маслом; в воздухе висела легкая дымка пара. Удары волн, казалось, проходили из конца в конец, потрясая все помещение.

Отблески, словно длинные бледные языки пламени, дрожали на полированном металле. Снизу из-под настила поднимались, блестя медью и сталью, огромные вращающиеся мотыли и снова опускались; шатуны, похожие на руки и ноги огромного скелета, казалось, сталкивали их вниз и снова вытягивали с неумолимой точностью; а внизу, в полутьме, другие шатуны и штоки размеренно качались взад и вперед; кивали крейцкопфы; металлические диски терлись друг о друга медленно и нежно, в смешении теней и отблесков.

Иногда все эти мощные и точные движения вдруг замедлялись, словно то были функции живого организма, внезапно пораженного гибельной слабостью; и тогда длинное лицо мистера Раута желтело, а глаза казались темнее. Он вел эту битву, обутый в пару ковровых туфель. Короткая лоснящаяся куртка едва доходила ему до бедер, узкие рукава не закрывали белых кистей рук; казалось, в этот критический момент он вырос, руки вытянулись, бледность усилилась и глаза запали.

Он двигался с неутомимой энергией, лазил наверх, исчезал где-то внизу; а когда стоял неподвижно, держась за поручни перед пусковым механизмом, то все время глядел направо, на манометр, на водомер, прибитые к белой стене и освещенные раскачивающейся лампой. Раструбы двух рупоров нелепо зияли у его локтя, а циферблат машинного телеграфа походил на часы большого диаметра, с короткими словами команд вместо цифр. Буквы, резко черневшие вокруг оси индикатора, группировались в подчеркнуто символические восклицания: "Вперед! Задний ход! Тихий! Приготовиться! Стоп!" - а жирная стрелка указывала вниз, на "Полный ход", - и эти слова, таким образом выделенные, притягивали глаз, подобно тому как пронзительный крик привлекает внимание.

Громоздкий цилиндр низкого давления в деревянном футляре величественно поглядывал сверху, испуская слабый свист при каждом толчке; за исключением этого тихого свиста стальные члены машины работали быстро или медленно, с немой и точной плавностью. И все это - и белые переборки, и стальные машины, и листы настила под ногами Соломона Раута, и железные решетки над его головой, тени и отсветы - все это непрерывно и дружно поднималось и опускалось под суровыми ударами волн о борт судна. Высокое сооружение, гулко отзываясь на могучий голос ветра, раскачивалось вверху, как дерево, и накренялось то в одну, то в другую сторону под чудовищным натиском.

- Вам нужно спешить наверх! - крикнул мистер Раут, как только увидел Джакса в дверях кочегарки.

Глаза Джакса блуждали, как у пьяного, лицо опухло, словно он слишком долго спал. Ему пришлось совершить трудный путь, и он проделал этот путь с невероятной быстротой, так как его возбуждение отразилось и на движениях всего тела. Стремглав выскочив из угольной ямы, он споткнулся в темном проходе о кучку недоумевающих людей; когда он наступил на них, со всех сторон послышался испуганный шепот: "Как наверху, сэр?" Он сбежал в кочегарку, второпях перескакивая через железные перекладины трапа, спустился в черный глубокий колодезь, раскачивающийся, как детские качели. Вода в междудонном пространстве громыхала при каждом нырянии судна, а куски угля, подпрыгивая, носились из конца в конец, грохоча, как лавина камней, скатывающаяся по железному склону.

Кто-то стонал от боли; видно было, как человек ползком перелезал через чье-то распростертое тело, быть может, труп; кто-то громко ругался; отблеск пламени под каждой топочной дверцей походил на лужу крови, пылающей в бархатной черноте.

Порыв ветра ударил Джакса по затылку, а через секунду он почувствовал, как ветер струится вокруг его мокрых лодыжек. Вентиляторы жужжали; перед шестью топками две обнаженные по пояс фигуры, пошатываясь и наклоняясь, возились с двумя лопатами.

- Здорово! Вот теперь тяга так тяга! - тотчас же заревел второй механик, словно он все это время поджидал Джакса.

Старший кочегар - проворный малый с ослепительно белой кожей и крохотными рыжеватыми усиками - работал в немом исступлении. Они держали полное давление пара, и глубокий гуд - словно пустой мебельный фургон проезжал по мосту - присоединялся сдержанной басовой нотой ко всем остальным звукам.

- Все поддувает! - продолжал орать второй механик.

Вдруг отверстие вентилятора выплюнуло на его плечо поток соленой воды с таким шумом, как будто опустошили сотню кастрюль; механик разразился ругательствами, проклиная все на свете, включая и свою собственную душу, бесновался и неистовствовал и ни на секунду не забывал своего дела. Звякнула отрывисто металлическая дверца, жгучий ослепительный блеск огня упал на его круглую голову, осветил брызжущие слюной губы и дерзкое лицо, снова звяканье, и дверца захлопнулась, словно мигнул раскаленный добела железный глаз.

- Где обретается проклятое судно? Можете вы мне сказать? Черт бы побрал мою душу! Под водой - или где? Сюда она вливается тоннами. Верно, трубы вентиляторов отправились в преисподнюю? А? А знаете вы что-нибудь или нет, такой-сякой, беспутный моряк?

Джакс на секунду был сбит с толку; судно накренилось, и это помогло Джаксу пронестись дальше; как только он очутился в машинном отделении, где было сравнительно светло и спокойно, судно глубоко погрузилось кормой в воду, и Джакс пулей полетел вниз головой на мистера Раута.

Старший механик вытянул длинную, как щупальце, руку, словно выпрямившуюся на пружине, и, поймав Джакса, удержал его и повернул к рупорам. При этом мистер Раут серьезно твердил:

- Вам нужно поспешить наверх во что бы то ни стало.

Джакс заревел в рупор:

- Вы здесь, сэр? - и стал прислушиваться.

Ничего.

Вдруг вой ветра ударил ему прямо в ухо, затем слабый голос спокойно пробился сквозь ревущий ураган:

- Вы, Джакс? Ну как?

Джакс не прочь был поговорить, но время для разговоров как будто было неподходящее. Довольно легко было дать отчет во всем. Он мог себе представить, как кули, загнанные в вонючий трюм, лежали испуганные, страдая от морской болезни, между рядами сундуков. Потом один из сундуков - а может быть, сразу несколько - сорвался во время качки и разбил другие; расщепились стенки, крышки отскочили, и китайцы бросились подбирать свое добро. После этого всякий раз, как судно накренялось, всех их швыряло из стороны в сторону в вихре кружащихся долларов, разбитых досок, рваной одежды. Раз начав борьбу, они уже не могли остановиться. Только силой можно было их удержать. Это была катастрофа. Он сам ее видел, и это все, что он может сказать. Он предполагал, что среди них должны быть и мертвые. Остальные все еще дерутся...

Слова срывались с его губ, перескакивали друг через друга, забивая узкую трубу. Наверху их встречало молчание, словно там, на мостике, находился наедине со штормом человек, которому все понятно. А Джакс хотел, чтобы его освободили, не заставляли принимать участие в этой мучительной сцене, разыгравшейся в минуты великой опасности.